Фюдьманш придерживался иного мнения. Выслушав донесение Умфингера, он приказал ему работать - в игрушки играть некогда. После чего Умфингер, доведенный несправедливыми упреками до белого каления, взял в оборот одну из женщин, на вид городскую и и довольно интеллигентную, и подверг ее допросу по своей старой, отработанной методике. С женщиной была маленькая девочка, и Умфингер заставил ее смотреть. Но услышал он все ту же, давно известную белиберду, никаких сколько-нибудь полезных сведений. Когда он на секунду ослабил хватку («Старею», - подумалось ему), женщина плюнула ему в лицо и выкрикнула:
– Тебя вздернут прежде, чем я сгнию!
Он приказал подогнать машину к одному из сборных пунктов, вышвырнул задушенную женщину из кузова и заорал:
– Так будет со всяким! Со всяким! До тех пор, пока я не узнаю, где партизаны!
Люди тревожно загудели. Между Вилле и Умфингером вспыхнула резкая перепалка.
– Насколько мне известно, вы не любитель женщин, - кивнул на труп Умфингер.
– Я не любитель кровожадных тупиц, которые поганят честь германской армии, - отрезал Вилле. - С этой минуты я категорически запрещаю вам вести допросы во вверенном мне районе. И извольте доложить обо всем оберштурмфюреру Фюльманшу. - Он отвернулся и через переводчика сказал, что как офицер гарантирует спокойствие и порядок, если местное население будет выполнять его распоряжения и останется на сборных пунктах.
Умфингер смотрел на него и думал: «Ах ты собака! Ну, погоди! Франц Умфингер и не таким, как ты, на хвост наступал».
Он сообщил Хазе о поведении обер-лейтенанта, а Хазе передал донесение Фюльманшу, не без намека на странные симпатии Вилле. Этот рапорт был Хазе очень кстати, потому что сам он тоже не получил никакой полезной информации. Фюльманш буркнул что-то насчет посредственностей и добавил, что будет руководить допросами лично. Он не был паникером, однако история с неуловимыми партизанами и филантропическими вывертами Вилле мало-помалу приобретала весьма сомнительный оборот.
Тем временем Вилле, немного поостыв, спросил себя, не слишком ли он переусердствовал в споре с Умфингером. Ему всегда была свойственна чрезмерная горячность. А ведь если оставшиеся в котле партизаны улизнут из-под носа, отвечать Вилле. Пока обер-лейтенант препирался с Умфингером, Рудат наконец-то ухитрился отстать от своего отделения. Он миновал живую изгородь из жасмина, разделявшую два палисадника, протиснулся сквозь колючий малинник и очутился между высокими дощатыми заборами на заросшей сорняком, похожей на кишку дорожке. Он понятия не имел, где находится, просто шел по дороге, усыпанной мусором и лепешками навоза. Услышав шаги, попытался перемахнуть через забор, но неудачно. Силы оставили его, он сорвался и лицом вниз упал на тропинку. «Пусть убивают, пусть расстреливают! Не встану, и все!» Он чувствовал, что уткнулся лицом в крапиву, что из лопнувших пузырей течет сукровица, и слышал шаги - все ближе, ближе. Кто-то поднял его, перевалил через забор, потом спрыгнул сам и поставил его на ноги - Пёттер.
– Первым делом найдем себе тенистое местечко и отдохнем. [84]
– А вдруг Цимер начнет нас искать?
– Тогда тем более все в ажуре, - сказал Пёттер. - Прусскому обер-ефрейтору не возбраняется проявлять в ходе боевой операции чрезмерное усердие.
Под прикрытием забора, по задворкам еще не обысканных домов они вышли на крутую, окруженную зарослями дрока песчаную тропку и влезли на вершину холма. Теперь они очутились над деревней, в небольшом песчаном карьере. Раньше здесь, наверное, частенько играли деревенские мальчишки. Кругом пещеры и укрытия. На бруствере развевался самодельный флаг из носового платка. В одной из пещер - вход ее был прикрыт заплесневелым куском брезента - они нашли тряпичный сверток, а в нем стрелы, лук, деревянные ружья и копья с инициалами владельцев. К свертку была приложена картонка с красной надписью - предупреждение для непосвященных, которое они не могли прочитать.
* * *