Мать писала, что от отца третий месяц нет вестей. Отец был в Бухенвальде. Последний раз Рудат видел его семь лет назад. Перед вторым [51] арестом. Ранним утром, в излюбленное для арестов время. Под песочным пирогом еще одна фотография: отец в пенсне, мать, стриженная под мальчика, и он, Рудат, в шерстяном костюмчике от Бляйле. В ту пору отец был редактором окружной рабочей газеты «Пролетарий». И эту карточку Рудат тоже спрятал в солдатскую книжку. Потом вытащил из посылки мешочек с кремнями, пакетик сахарина и фунтовую пачку соли. Все это можно выгодно обменять у местных жителей на яйца или сало. Городок Рыльск, спускавшийся к самому Сейму, был только частично очищен от гражданского населения. За один кремешок давали четыре-пять яиц. Рудат раздумывал, не отдать ли сахарин Башаровым - матери, двум дочерям и худенькому мальчику. Он частенько заходил к ним.
Познакомились они две недели назад, когда какой-то пьяный ефрейтор учинил в прихожей дебош, пальнув в кошку и разбив три лампочки, так как ему, видите ли, не открыли дверь и тем самым нанесли оскорбление. Когда Рудат вмешался, ефрейтор поспешил раз десять заверить его, что он самый смирный человек на свете и поэтому не терпит грубостей и бесчестия. Девчонки в это время отсиживались на чердаке. Старшая чуточку смахивала на японку, только была покруглее. Она во все глаза смотрела на Рудата, а Рудат - на нее. На секунду у него даже мелькнула мысль о любви с первого взгляда, но потом он сообразил, что девчонка просто боится. Тогда он повесил автомат на вешалку и сказал по-русски: «Все дерьмо». Она засмеялась. А он добавил: «Гитлер ж…». Девушка опять засмеялась, и с тех пор Рудат стал туда захаживать. Таня - так звали девушку - знала всего несколько слов по-немецки, а Рудат столько же по-русски. Они нравились друг другу, и по ночам Рудат иной раз воображал, какая у нее грудь. Но он никогда не бывал с нею наедине… Размышляя о Тане, Рудат отсыпал половину сахариновых таблеток в подарок Башаровым.
* * *– Кого я вижу! Рудат1 Спец по нужникам! Неужто до сих пор тебя земля носит?!
Рудат узнал Цимера, но продолжал невозмутимо копаться в посылке.
– Тут что же, мода такая - не вставать, когда с тобой говорит начальник? - елейно сказал Цимер. - Встать! Шапку долой! Ишь патлы распустил, как шлюха в ванне!
Цимер подходил все ближе. Рудат поднял глаза. Заметил прямо у него за спиной, на уровне бычьего затылка, изображение «Крестьянской Венеры» и почему-то вспомнил, как однажды утром со злости плюнул Цимеру в чашку, когда тот в четвертый раз погнал его за кофе - кофе, видите ли, был то слишком холодный, то слишком жидкий, то слишком горячий.
Цимер извлек из нагрудного кармана складные ножнички, которыми обыкновенно кромсал новобранцам вихры. Рудат по-прежнему сидел с посылкой на коленях. На секунду Цимер опешил. Потом потянулся к Рудатовой шапке, но тут… солдат рванул его к земле да еще двинул кулаком в зубы. Послышался тонкий свист, и на глазах у старшего рядового Рудата «Крестьянская Венера» лишилась левой груди. Цимер лежал на спине, верхняя губа разбита в кровь, рот приоткрылся, обнажая короткие сероватые резцы и золотую коронку. Ноги дергались, как у лягушки под током. Наконец он поднялся и заорал, даже не успев перевести дух:
– Я вас под суд отдам! Там мигом спесь собьют! Нападение на командира!
– Ошибаетесь, - сказал Рудат. - Я вас от смерти спас. Снайперы. - И показал рукой на безгрудую литографию. - Ваши ножницы. - Носком сапога он подвинул их к Цимеру.
– Поднять ножницы! Поднять! [52]
– Какие ножницы? - спросил Рудат.
– Придержите язык, вы, вошь недобитая! И нечего ухмыляться, точно медовый пряник!
– Я не смеюсь, - сказал Рудат. - Просто у меня парализована щека, еще с первой здешней зимы. Это вам не Мазурские болота.
– Лечь! Ах ты погань! Висельник! Лечь! Лечь! Лечь!
Рудат с любопытством разглядывал физиономию Цимера. Обрюзгшие щеки, молочно-голубые глаза, беспокойно шныряющие в жировых мешочках, орущий рыбий рот, большие мясистые уши, которые при каждой команде двигались то вверх, то вниз, бледнели, набухали. Рудат соображал, где он мог видеть похожую морду, и наконец вспомнил. В концлагере Дюрргой под Бреслау{3} весной 1933 года, когда одиннадцатилетним мальчонкой ездил навестить отца.