Было в Май Ю что-то загадочное, не доступное пониманию. Какая-та тайна. Её песня, выброшенная в море кукла - всё это было частью головоломки, которую мне предстояло разгадать.
- Время любить.
Сказав так, она сняла одежду, и в свете луны её кожа матово засияла. Волосы, забранные до того в тугую косу, волнами расплескались по плечам. Глаза Май Ю лучились теплом. Я смотрел на неё и не находил слов, чтобы описать постигшее меня откровение.
В длинной рубахе и штанах Май Ю походила на трудолюбивую пчёлку - такую маленькую, но упрямую женщину, которая одним усилием воли обработает поле, посеет рис и дождётся мужчин с войны. А без одежды, высеребренная лунным светом, она казалась языческой богиней, Деметрой, матерью всего сущего, и ещё - моей женщиной.
За мгновение до того, как наши взгляды встретились, за какие-то секунды, за пару ударов сердца, я понял, что хочу её. Хочу детей. И ещё - всё, что было до этого момента в моей жизни, ничего не значит, потому что моя жизнь начинается здесь и сейчас, с этой ночи и этой женщины.
Я поверил в это сразу, в одну секунду, и с неистовством новообращённого верующего бросился перед своим божеством на колени. Лодка под нами качнулась, и вёсла с грохотом стукнулись о борт.
Будь Май Ю американкой, она бы наклонилась и поцеловала меня. Но во Вьетнаме жили по другим законам. Она взяла меня за руку и прижала ладонь к промежности. Под пальцами было жарко и влажно. Её рот проткрылся. Следом с губ сорвался приглушённый стон.
В глазах у меня потемнело. Захотелось раздвинуть ноги и подмять её под себя, взять нахрапом, в одно движение, и толкаться, пока по спине ручьями не потечёт пот. Но Май Ю казалась такой маленькой и хрупкой. Её бедро в ширину было меньше моей руки, а ступня полностью ложилась мне в ладонь.
Я медленно выдохнул, набираясь мужества, а потом потянул её вниз, к себе на колени. Наши головы выровнялись, и лицо Май Ю замерло напротив моего. Она озадаченно хмурилась и кусала губы. Нервничала, должно быть. Я коснулся пальцами её щеки, ущипнул легонько, а следом поцеловал. Узкоглазые не делали так - ну, и плевать! Я решил, что буду любить женщину, подаренную мне войной, так, как могу любить её только я один, со всей решимостью и серьёзностью своего характера.
Я прижал её к себе так сильно и целовал так неистово, что вскоре Май Ю заколотила кулаками по моей спине. Я отпустил её и с удивлением обнаружил, что мы оба дышим часто и тяжело. В её глазах застыл немой укор, словно она спрашивала: «И зачем вы, американцы, только так делаете?» Вместо ответа я прижал ладони к груди, напротив сердца, и показал, как сильно оно у меня бьётся. Май Ю улыбнулась.
Дальше всё произошло само собой.
Мерцали на воде лунные блики. Скрипели в такт размеренным толчкам уключины. Волны крали наши приглушённые стоны. И мотыльки - эти крохотные крылатые создания - роились вокруг, привлечённые светом стоящего на носу фонаря.
- Жизнь победить война, - сказала Май Ю, когда мы закончили, и погладила себя по животу. - Я верю! Обязательно победить!
Я подумал тогда: «Вот же дурёха!» - и погрёб к берегу. На этом и распрощались.
Хотелось, конечно, чтобы слова Май Ю сбылись побыстрее, но ещё целых восемь лет война раздирала Вьетнам на части.
Мы пеклись днём, как кукурузные блинчики на сковородке дядюшки Сэма, походили на лопающийся попкорн. Вода, земля, лес - всё вокруг кишело паразитами. С себя ничего нельзя было снимать - ни одежды, ни ботинок, - а летом припекать начинало вообще под сорок. Духота стояла страшная! Воздух был слишком влажным, тяжёлым. Лёгкие от него будто покрывались невидимой плёнкой: чем чаще и глубже вдыхаешь, тем меньше поступает кислорода. И ничего не поделать - кругом одни тропические джунгли.
Когда я забирался в свою «птичку», всегда, перед каждым вылетом, молился, чтобы меня не сбил советский лётчик и чтобы зенитные ракеты пролетели мимо. Трусливо, пожалуй. Но советские Ли Си Цыны и Ван Ю Шины рядом не стояли с узкоглазыми - считай, что с крестьянами, оторванными войной от мотыги. И летали они чисто, красиво. Попадёшь под их «соколиный удар», любой лётчик знал, живым домой уже не вернёшься.
Только не тянуло меня в родную Атланту. Летел ли я под огнём зениток, висел ли на хвосте МИГ-21, собирал ли автомат, лёжа на койке, всё её вспоминал, свою маленькую Май Ю. До такого доходило: в меня ракеты летят, а перед глазами она. Изгибается под ладонями мягкое, податливое тело, звучит тихий мурлыкающий смех, а следом охватывает влажный жар. Горячо. Узко.