Три раза сбивали меня, на четвёртый не повезло - получил перелом позвоночника. В госпиталь попал. Гнил там, считай, что заживо. Какое может быть лечение, когда воду три раза нужно прокипятить, прежде чем в рот взять?
Врачи на мне как-то сразу крест поставили. Ни один, зараза, во время обхода не подходил - всё посылали медсестёр. А что она, девчонка молодая, знает? Как бинты правильно наложить и где стерильные иголки взять? Тьфу!
Так бы и умер я там, если бы не Май Ю. Обнять её очень хотелось, прижать к груди и больше никогда не отпускать. Мы же, когда расходились, только имя друг у друга и узнали. Чиркнул я ей на долларовой купюре пару строк на память. И всё.
Вот я на койке садился, ноги вниз спускал и говорил себе: «Вставай! Что хочешь делай, но вставай! Тебя Май Ю ждёт. Пропадёт же одна, дурёха! Бог видит - пропадёт!» Тело-то всё напряжено, каждый мускул в нём звенит от натуги, а ноги как висели плетьми, так и висят. И, кажется, не поделать уже ничего... На языке горчит досада. И жалко себя, и жить уже не хочется. А я давай вспоминать Май Ю - платок её красный, мелькающий среди поля, - и сразу силы откуда-то брались.
Когда в первый раз встал, из-под ногтей кровь брызнула. Не выдержала кожа напряжения. Но зато встал! Сам! Тут уж мной врачи заинтересовались. Отрядили крепкого санитара, чтобы он три раза в день меня учил ходить. Заново. А мне всё казалось, что с одной стороны он меня поддерживает, а с другой - Май Ю.
Через полгода я вернулся в строй, но поздно - войну мы уже проиграли. Летели во все стороны «письма счастья», жёлтые такие конвертики с приказами о выводе из страны того или иного воинского формирования. Их ребята с разными чувствами ждали: кто мечтал домой скорей вернуться, кто злился на политиков за отступление. Но были и те, кто каждый вечер накачивался опиумом до беспамятства, и ничего уже не ждал.
Вышло и моё время. Вернулся я в родную Атланту, обнял дядю Сэма. И первое, что он мне сказал, было: «Ты форму-то сними, сынок. Пусть пока в шкафу повисит».
Никто из ребят, подрывавшихся на минах, задыхавшихся в газовых ловушках, умиравших в бою, и не предполагал, что настоящая война начнётся, когда они вернутся домой.
Общество нас презирало! При мне было. Ехал инвалид в кресле, обеих ног нет, зато грудь вся в медалях: «за проявленную доблесть», «за спасение раненого в бою» и т.д. И какой-то малец подошёл к нему и в лицо плюнул, а потом бросил с презрением: «Чтоб ты сдох, палач!» - и дальше пошел. У инвалида слёзы по щекам потекли. И невдомёк никому, что, кроме медалей, у него ничего не осталось: ни здоровья, ни планов на будущее. А теперь отбирают последнее - веру в то, что эти потери были не напрасны.
Тем же днём я достал форму из шкафа, попрощался с дядей Сэмом и вернулся в распоряжение части. Служить было тяжело, но жизнь дома оказалась ещё горше. Я знал себя. Понимал, что наступит момент, когда не стерплю и набью кому-нибудь морду. Потому что не все ребята были палачами, только лавры славы Уильяма Келли достались всем. Коротышка меня трибуналом пугал, а попал под него сам. Честь всей американской армии, гнида такая, запятнал.
Я прослужил до восемьдесят третьего. И следующие пятнадцать лет только об одном думал: «Как бы во Вьетнам вернуться?» Тянуло меня туда. Молодость там моя осталась, а вместе с ней вера, что есть такое место на карте, где встретят меня как героя, мой дом.
Отношения между странами оставались напряжёнными, и все входы во Вьетнам были для меня закрыты. «Ботинки американских солдат достаточно потоптали вьетнамскую землю», - сказал мне консул в посольстве и протянул листок с отказом.
А потом не иначе как сам Бог вмешался: президент вручил нам с Лоуренсом по кресту «За выдающиеся лётные заслуги». Жаль, Гленн не дожил! Мы ж мальчишку тогда узкоглазого спасли, за него нам по кресту и дали.
Я радовался на церемонии, как ребёнок. С крестом на груди двери Вьетнама открылись для меня снова. Полгода ушло на оформление нужных бумаг. Медкомиссию прошёл, прививки сделал. Заодно про болячку узнал, совсем нехорошую. Расстроился, конечно, но для себя решил: думать буду об этом после, когда вернусь.
Летели во Вьетнам вчетвером: я, Лоуренс, переводчик и репортёр. Страну ждала сенсация - через тридцать лет экипаж вертолёта ОН-23 возвращался в деревню Сонгми, чтобы встретиться со спасёнными жителями.
Мы с Лоуренсом всю дорогу до деревни молчали: боялись слова лишнего сказать, перед репортёром - особенно. Переживали. Но, когда из грузовика вывалились, ясно стало, что зря: в Сонгми нас встречали как героев.
Сложно выразить словами охватившие меня чувства. На колени опустился, сгрёб рукой горсть земли, пальцы сжал, а в голове только одна мысль крутится: «Господи, неужели я вернулся домой?!» Боялся себе верить, что душой к этой земле прикипел сильнее, чем к родине.