Она не видела широкоплечего, не слышала странного разговора, для нее все закончилось смертью толстошеего детины — и не стоял над Амфитрионом его последний противник, и не уходил он потом, непобежденный, но вдруг ссутулившийся…
Всего этого для нее не было — словно кто-то украл из ее жизни горсть минут.
Разве что мелькнула в темноте знакомая хламида с капюшоном, так живо напомнившая давешнего воришку, отравившегося украденным мясом.
…А Амфитрион избегал встречаться глазами с женой и брел на подгибающихся ногах, понурив голову. Впервые за много лет он был побежден. И сейчас они идут домой лишь благодаря неведомому покровителю, к которому Амфитрион испытывал явную неприязнь — хотя изо всех сил старался испытывать благодарность.
Горечь поражения, увы, не становилась слаще, когда он думал о числе поверженных врагов и о том, что один из них — возможно, не совсем человек.
Если бы все повторилось — Амфитрион знал, что ударил бы его снова.
— О боги, — глухо пробормотал Амфитрион, — за что?..
Вопрос был глуп и наивен; он прекрасно понимал это, но не спросить не мог.
— Надо ехать в Дельфы, — срывающимся голосом отозвалась Алкмена, незаметно поддерживая шатающегося мужа. — Надо спросить пифию в святилище Аполлона. Это последнее, что нам осталось.
Амфитрион помимо воли представил себе Аполлона в своем облике и в постели Алкмены — и понял, что не хочет ехать в Дельфы.
Абсолютно.
7
Отговорить Алкмену от поездки к оракулу не удалось — в ней проснулось наследственное упрямство Персеидов, а Амфитрион знал по собственному опыту, что в таких случаях дальнейшие уговоры бессмысленны.
Тем более что Алкмена, будучи на пятом месяце, чувствовала себя прекрасно, заметно округлившийся живот носила с величавым достоинством и вообще ничем таким не отличалась от Алкмены прежней, если не считать неожиданной любви к родосским копченостям. На фессалийские, после того случая на базаре, она даже смотреть не могла.
Амфитрион скрепя сердце согласился — хотя не мог избавиться от мысли, что совершает чудовищную ошибку, потакая прихоти жены обратиться за пророчеством к Аполлону Дельфийскому или любому другому божеству, одно из которых походя, из минутного любопытства, растоптало их семейное счастье.
Впрочем, Алкмена ничего не знала о его терзаниях и лучилась радостью, ласкаясь к мужу… а муж избегал ее, отговариваясь занятостью, боясь даже намеком дать Алкмене понять причину своей угрюмости, — и жалел Амфитрион лишь об одном.
Что за долгие годы жизни своей, жизни внука Персея, сына одного из царей микенских, воина, убийцы поневоле, изгнанника, мужа, полководца-лавагета, — что за эти годы он не научился двум вещам.
Прощать обиды и гордиться милостью с чужого плеча.
Он мрачнел, клял свою гордыню и пил по ночам.
Однажды он проговорился Креонту, что опасается поездки к оракулу. К счастью, хмель теперь плохо брал Амфитриона, и он на этот раз успел остановиться в своих неуместных откровениях — да и Креонт, басилей Фив и муж государственный, понял его по-своему. Мало ли разбойничков пошаливает в Беотии?[12] На следующий день невыспавшийся Амфитрион ужаснулся, узнав, что заботливый Креонт выделил им для сопровождения отряд воинов, вполне достаточный для захвата Дельф силой — если такая идея вообще может прийти кому-нибудь в голову.
Пришлось отказываться со всей возможной вежливостью и лично отбирать полтора десятка ветеранов прежних походов, готовых за Амфитриона кинуться на кого угодно — и, что самое главное, умеющих кидаться спокойно и рассудительно.
Ветеран — это воин, который выжил, и этим все сказано.
Креонт одобрил выбор друга, а Амфитрион умолчал, что из самых живучих отобрал самых опытных, из самых опытных — самых верных, а из самых верных — самых несуеверных, способных не вздрагивать при громе с ясного неба и любящих клясться интимными частями тел олимпийцев.
Почему-то это казалось ему очень важным.
Шестого дня месяца гекатомбеона[13] под приветственные клики толпы из северо-западных ворот Фив выехала и двинулась дальше процессия из трех колесниц, запряженных парами лошадей митаннийской породы, за которыми следовало пятнадцать солдат, вовсю горланящих соленые солдатские песни. Первой колесницей правил лично Амфитрион, а стоявшая позади него Алкмена улыбалась направо и налево, приветственно взмахивая ветвью лавра; второй колесницей правил юный Ликимний, сводный брат Алкмены (отец — Электрион, младший сын Персея — у них был общий, а матерью Ликимния была фригиянка Мидея), такой же буйно-черноволосый, как сестра; а поводья третьей колесницы держал в руках не кто иной, как Телем Гундосый, отпущенный по просьбе Амфитриона из караульщиков и сиявший, как начищенная бляха.