Он снова хлопнул дверью. В зале, под аккомпанемент ворчанья Жилищного комитета, все еще доносящегося с улицы, Аптил взглянул на Агнью и вздохнул:
— Мы должны найти Руперта. Мне уже совсем не смешно.
Слуга кивнул:
— Передай мне пальто, а потом выпьем чаю. Он всегда помогает моему мыслительному процессу. После чего приступим к поискам.
Абориген последовал за ним на кухню со словами:
— Я бы тоже не отказался от кружечки этого напитка, если он так хорош, как ты говоришь. У меня нет даже намеков на идею, с чего начать.
Агнью насыпал из чайницы две ложки с горкой порошка, похожего на порох, и сказал:
— Начнем от входной двери и пойдем дальше.
Растрепанная пятница устало тащилась по Лондону. На бойнях Истчипа мясники раздраженно сметали малоприятные побочные продукты торговли свининой в сточную канаву, обеспечивая Пуддинг-лейн ее знаменитое имя, но в мыслях своих служители плоти были далеко. Многие из них желали оказаться вместе с требухой на мусорном корабле, идущем по Темзе прочь от города, жить в котором почему-то расхотелось. Редеющий дымный столб над Вестминстером лишний раз напоминал о довольно мрачных перспективах.
Следователи милиции копались с пинцетами и увеличительными стеклами в коптящих развалинах, в воздухе стояла отвратительная вонь, и дело было не только в гари. Все хотели оказаться подальше от Колледжа Гильдии. Де Квинси принес мел для разметки местоположения трупов, хотя был уверен, что обрисовывать после пожара, скорее всего, нечего.
Доктор отошел к скамейке, стоящей в западном углу плаца Колледжа, где мог присматривать за работой и курить трубку. Даже здесь, на расстоянии в полфарлонга от пепелища, ему пришлось стряхнуть с сиденья стеклянные осколки. Кончина здания больше напоминала извержение вулкана.
Вскоре должен быть подойти Галл, и де Квинси совершенно не прельщала перспектива делать доклад о причинах возгорания. Его краткость могла сравниться только с полным отсутствием хоть какого-то понимания того, что здесь произошло. В освинцованной комнате практически ничего не уцелело, кроме нескольких следов трупного воска и комочков жира: никаких свидетельств, улик, причин, ответов, естественно кроме горестного и прочувствованного заявления Джасперса, подтвержденного свидетельством более дюжины перепуганных насмерть послушников. Джасперс, который выставил покойного претора назойливым, некомпетентным дураком, решившим совершить опасную операцию, несмотря на все его, Джасперса, увещевания. Даже несколько коротких минут в обществе Еноха заставили де Квинси сильно усомниться в версии преподобного.
Доктор выбил трубку о ножку скамейки и поднялся на ноги. Галл с двумя солдатами приземлились во дворе, подобно ястребам; мощные крылья «винчи» хлопали, борясь с сопротивлением ветра и гравитацией. Де Квинси направился к ним. В его голове роились, беспокоя, непоколебимые, но совершенно недоказуемые подозрения, и он не знал, кому рассказать о них и даже как начать рассказ.
Тем не менее воспоминания о лице преподобного, залитом отсветами пожара, не шли у него из головы.
К северу от Вестминстера матушка Гранди села на упавший воротный столб, лежавший на краю Мурфилдского болота, и съела последний крекер. До столицы оставалось несколько часов ходу. Грозовые облака, ползущие со стороны центральных графств, катились над ее головой по направлению к Лондону. Судя по скорости, что-то их туда сильно влекло.
Далеко на юго-востоке Джузеппе Джузеппо слизнул соленые брызги с губ и посмотрел на Ла-Манш, почти скрытый туманом. Колокола бакенов еле слышно позвякивали в мертвом штиле. Такелаж «Battista Urbino» мягко поскрипывал. Путешествие отняло больше времени, чем рассчитывал ученый.
На сцене «Лебедя» Лун Седарн менял струны на лютне.
Кто это сказал, что «театр — это блаженный эликсир от жестоких ран действительности»?[33] Или что «пьеса мягко сглаживает заботы повседневной жизни»?[34] Или даже что «на этой сцене деревянных фантазий муза оборачивает нас в плащ желаний и возможностей того, что в драгоценный час лучшие сны однажды могут плотью стать»?[35]
Когда Уилм Бивер, эсквайр, решительным шагом пересек порог «Лебедя», столь драматические высказывания переполняли его энергичный и жаждущий ум, а толстая пачка исписанной бумаги — карман штанов. Он напевал радостную песенку. Город был порван в эмоциональные клочья, оплот магической силы превратился в дымящиеся руины, всюду витали слухи, что какой-то гоэтический призрак вырвался на свободу и бродит по улицам Лондона в поисках жертв. Однако, с точки зрения Уилма Бивера, то был хороший, прекрасный, многообещающий день. По его разумению, «Лебедь» и все олицетворяемое им на миллион миль отстояли от ужасов мира и этого проклятого изменника Руперта Триумфа, который, по общему мнению, был виновником всех зол.
35
Я честно не знаю, кто это сказал, но, судя по всему, он — невероятный идиот. —