Берия подумал, что в ближайшее время следует ожидать инициативу как можно скорее осудить и расстрелять виновников поражения на первом этапе войны (то есть стрелочников-исполнителей), чтобы вместе с ними навсегда похоронить все неудобные тайны. При этом чужих к таким процессам не подпустят и близко; даже его постараются оттеснить в сторону. Кстати, именно по признаку того, кого фрондеры постараются задействовать в процессе над «изменниками», можно будет выявить окопавшихся в его наркомате крыс, а потом проверить их на этой машине и превратить судилище над исполнителями в процесс над заказчиками этой провокации. А потом расстрелять всех с особым цинизмом у первой попавшейся стенки, очищая партию большевиков от такой мрази, какой не место даже в уголовной банде. Сразу после возвращения нужно непременно доложить обо всем Кобе и начать очистку стада агнцев от окопавшихся среди них козлищ.
– Нет, – покачал головой Ари-Махат, – этот ход очевиден, а потому неверен. Кроме того, любой политический процесс в армии сейчас будет категорически вреден. Не хватало только того, чтобы бойцы потеряли доверие к своим старшим командирам только потому, что любой из них может оказаться потенциальным предателем. Нам в придачу к немецкому наступлению еще только этого не хватало. Нет уж – то, что содеяно тайно, тайно должно и караться. Товарищу Императору, разумеется, докладывать нужно обо все и в полном объеме, но его надо убедить в том, что устранять фигурантов требуется выборочно и неявно, стремясь минимизировать ущерб для боеспособности войск и морального духа бойцов, а также гражданского населения. Иначе в вашем же ведомстве найдутся люди, которые начнут раскручивать волну репрессий исключительно из того соображения, чтобы сделать себе на этом успешную карьеру. А это такой вариант, что хуже просто не бывает…
«А ведь он прав, – подумал Берия. – Павлов и прочие уже не опасны тем, что отстранены от руководства войсками и ни на что не могут повлиять. Их кураторы из политического руководства страны значительно серьезнее, и справиться с ними будет гораздо сложнее, тем более что многие из них, изображая из себя правоверных большевиков, сейчас требуют крови изменников дела революции. Справиться с ними будет можно и нужно даже без процессов, но на это понадобится время. Много времени. И пока это не будет сделано, преобразовать СССР в тайную или явную империю просто не получится.
2 июля 1941 года, около полудня. Москва, Кунцево, Ближняя дача Сталина.
– Так значит, Лаврентий, – спросил вождь, дочитав доклад и отложив в сторону папку со смертельными, в буквальном смысле, материалами, – это все-таки был заговор?
– Да, Коба, заговор, – кивнул Берия, сверкнув стеклышками пенсне, – и боюсь, что не последний. Одним нашим, так сказать, товарищам, затаившимся троцкистам, все, что ты делал или только собираешься делать – как ржавым серпом по причиндалам. Другие хотели бы того самого коллегиального управления, чтобы их голос при принятии решений тоже что-нибудь значил. Третьих просто раздражает частое упоминание твоего имени: товарищ Сталин туда, товарищ Сталин сюда, товарищ Сталин великий, товарищ Сталин непогрешимый, товарищ Сталин вождь советского народа и лучший друг советских физкультурников. Четвертые – маленькие Бонапартики, ничуть не против централизации управления, но во главе будущей Мировой Советской Республики они видят только себя и никого иного. И это притом, что им нельзя доверить в управление не только Великую Страну, но и какой-нибудь подмосковный колхоз… Сейчас вся эта кодла напугана тем, что она натворила, и в меру сил и возможности стремится все исправить, ведь и Гитлер для них тоже совсем не добрый дядюшка. Все они не так рассчитали, и Красная армия оказалась не такой сильной, как они думали, и немцы оказались слишком прыткими…
– Все это не важно, Лаврентий, – раздраженным тоном прервал вождь своего верного соратника, – в мотивах этих мерзавцев пусть разбираются историки, если этот заговор вообще станет достоянием гласности, что совсем не факт. Сейчас мне интересно другое. Как вообще такое могло произойти, что у нас в партии на самом верху оказались люди, которые свои личные аппаратные игры поставили выше интересов советской страны и мирового коммунистического движения? Сколько у нас в ЦК таких как ты или я, ради дела готовых работать по шестнадцать часов в сутки, забыв про сон, про еду, про семью и нормальную жизнь? Единицы, Лаврентий, единицы, а остальные воспринимают страну, которую мы с тобой, не жалея жил, тянем наверх, как свою личную кормушку. О деле они вспомнят только тогда, когда земля начнет уходить у них прямо из-под ног. Чего молчишь, Лаврентий, не знаешь, что сказать?