Мне, как считалось, повезло – за образцовую дисциплину и успехи в учебе я попал в моторизованные войска. Моим новым местом службы стал 69-й мотопехотный полк, входящий в состав 10-й панцердивизии, 46-го мотокорпуса из второй танковой группы, которой командовал блестящий и непобедимый Гейнц Гудериан. В то время как остальная пехота в наступлении должна была идти пешком, сбивая каблуки сапог и глотая пыль, мы, как аристократы, ехали в кузовах машин, время от времени небрежно поплевывая за борт. Это было где-то в начале июня, а в субботу двадцать первого числа нас вдруг построили и объявили, что фюрер решил объявить войну русским большевикам, которые несправедливо владеют жизненными пространствами, которые так необходимы германской расе. Ну и, естественно, по окончании войны нам всем, солдатам непобедимого вермахта, обещали большие фермы со славянскими рабами. Я же во все это не верил и думал о том, что моя личная ферма на русской земле будет как раз размером с могилу, в которой меня и похоронят…
Мои более опытные товарищи, уже прошедшие и польскую, и французскую кампании, тут же принялись строить планы, как они обогатятся в этом походе на восток. Они говорили, что в наступлении мотопехота все получает первой – и возможность пощупать местных насчет различных ценностей, и их девок, еще свежих и не мятых другими нашими камрадами. К тому же, если тебе попалось что-то стоящее и не удалось сразу отправить посылку домой, то тюк с вещами некоторое время можно везти с собой в грузовике. Мол, все так делают, и фельдфебель против не будет…
Перед первым боем мне было страшно. Впрочем, как и остальным новичкам. Это был холодный, осязаемый страх смерти, который пробирался под одежду и хватал за горло цепкими костлявыми пальцами… Но во мне присутствовало и еще что-то. Это было то самое отчаянное «Не хочу!» Я не хотел убивать. Я считал это неправильным. Ведь это мы пришли на эту русскую землю, а не наоборот. Это фюрер отправил нас сюда… Это ему нужна была эта земля, но не мне, не нам. Лично я вполне обошелся бы фермой своих родителей в Германии. Мне не нужна была чужая земля и рабы, ведь из уроков истории я знал, что рабы всегда очень плохо работают и всегда ломают порученный им инструмент, а он стоит денег. Я пытался вообразить большевиков в виде злобных устрашающих чудовищ, но у меня не получалось… Неизменно в моем воображении представали такие же обычные люди, как и мы, немцы, и я всякий раз содрогался, воображая, как стреляю в такого же парня, как и я, у которого, возможно, тоже дома остались престарелые родители, ожидающие его возвращения… И с тоскливым ужасом я осознавал, что не смогу стрелять в этих русских. А это значило, что умереть придется мне. И в какой-то момент мне стало казаться, что так будет лучше и правильней. ВЕДЬ ЭТО НЕ ОНИ НА НАС НАПАЛИ! Я запретил себе думать о родителях. Я знал, что они не одобряли эту войну. Только в тот момент я понял до конца, что они осуждали фюрера, делая это молча, чтобы не накликать беду на нашу семью…
Что ж, думал я, будь что будет, я стрелять в русских я не стану. Когда я так решил, мне стало легче. Показалось даже, что Бог одобрительно кивнул мне с небес…
Первые несколько дней война проходила так, как нам и обещали. Большевики были разгромлены сразу же, в приграничном сражении, их солдаты бежали или тысячами сдавались в плен; мы же катили на своих грузовиках все дальше и дальше на восток. Я был, наверное, единственным солдатом не только в моем взводе, но и во всем полку, который не обзавелся тючком с трофейными вещами. Да, нам разрешили не только брать брошенное имущество, но и грабить местное население, а почта исправно переправляла все это в Фатерлянд…
А потом настал день, когда с небес пришли демоны, и вся наша веселая прогулка по России полетела кувырком.
Известие о том, что русским помогают пришельцы с небес, поначалу привело нас в шок. Страшные байки (а может, и не байки) ходили среди доблестных солдат вермахта, неизменно вызывая мистический ужас, который некоторые пытались унять при помощи юмора. Но все их шуточки звучали довольно жалко, смех был вымученным, и что-то такое ощущалось в воздухе – неумолимое, темное, грозное – словно тень от крыльев витающей над нами ухмыляющейся смерти… А потом однажды нашу автоколонну с воздуха обстреляли два низколетящих самолета белого цвета с красными звездами на крыльях. Огненные лучи смерти вырывались у них из специальных устройств в основании крыльев. Один такой луч прошел прямо над нашими головами, и мы на мгновение ощутили острый запах озона и наэлектризованность воздуха; другой попал в машину с камрадами из соседнего взвода, и она вспыхнула как факел. Все произошло так быстро, что никто не успел выскочить. Я впервые за свою жизнь слышал, как страшно кричат люди, сгорающие заживо; и ведь это были не какие-нибудь славянские унтерменши, а мои кригскамрады-однополчане.