– А вот этот человек, бывший наследный принц Георгий Петрович Карагеоргиевич, находится под моей защитой и защитой всей Империи, – сказал Вуйкозар Пекоц, полуобняв бывшего королевича за плечи. – Он так же понимает справедливость, как и мы с вами, и так же переживает за вашу родину Сербию. Не все из вашего народа готовы до конца, без оглядки, погрузиться в коммунистическую идею, и для таких участие в вашей власти опального, но авторитетного королевича придаст ей дополнительную легитимность. Со своей стороны должен сказать, что командование Империи, изучив суть дела, решило, что нынешнее королевское правительство в изгнании является нелегитимным, так как наследует узурпатору престола, покойному королю Александру. Все. Остальное решать уже вам, на плебисците, а также самому Георгию: на каком уровне и с какой ролью он сумеет встроиться в народную власть.
– Ладно, товарищ Пекоц… – вздохнул Драгойло Дудич, – мы поняли, что вы хотите сказать, но это и в самом деле не митинговый разговор. Если у вас в шляпе больше нет сюрпризов, то давайте пойдем в наш штаб и закончим разговор там. А остальных я попрошу расходиться; цирк уехал и представление закончилось.
Тогда же и там же. Бывший сербский наследный принц Георгий Карагеоргиевич.
Сначала мне было немного неуютно выходить из полутемного трюма космического аппарата на всеобщее обозрение людей, называющих себя коммунистическими партизанами. Я думал, что как бывший наследный принц окажусь для них совершенно чужеродным элементом, неким пережитком старины, возвращения которой в Сербию они надеются больше никогда не допустить. Изучив данные психосканирования в разрезе отношения к династии Карагеоргиевичей (и всем другим династиям оптом) я убедился, что эти люди уже утратили доверие к монархическому образу правления и теперь ищут для себя новых путей. Это чувство возможной чуждости по отношению к собственному народу сковывало мои члены и мешало сделать первый шаг. А он был необходим, ибо как я смогу приносить своему народу, если не перешагну сейчас эту невидимую черту.
Но рано или поздно неизбежное должно было случиться. Вот господин Пекоц закончил объяснять местным коммунистам, как это у них называется, «политику партии» – и двое его солдат самым решительным образом вытолкнули генерала Беме на его заслуженную Голгофу. Не могу сказать, что я хоть в чем-то сочувствую этому человеку; он был моим врагом в прошлую войну, остался им и сейчас. По приказу Гитлера он убивал сербов только за то, что те не хотят жить под немецкой властью, и мне кажется абсолютно справедливым, что Империя не стала судить его своим судом, а отдала в руки сербского народа.
И народ наш повел себя достойно. Я видел это, потому что тихонько вышел вслед за генералом Беме, стараясь быть как можно менее заметным. Люди, плотным кругом обступившие площадь, куда опустился летательный аппарат, не кричали: «распни его, распни!», не бесновались и не плевали в сторону ненавистного им человека. Вместо того они смотрели на генерала Беме в мрачном молчании. Я стал вглядываться в их лица; от усиления внимания заработал психосканер, и я почувствовал эмоции собравшихся на площади ужичан. В настоящий момент ими владели два чувства: скорбь по погибшим и молчаливое предчувствие свершения справедливости. Мы, сербы, слишком часто переживаем скорбь, ибо наша история есть череда сплошных страданий, и редко ощущаем справедливость – так что это чувство оказалось для нас неизведанным.
Тем временем генерала Беме, переданного повстанцам из рук в руки, увели, и я неожиданно для себя оказался главным лицом последующих событий. Господин Пекоц, уже завоевавший у нашего народа некоторый авторитет и доверие, вывел меня в центр всеобщего внимания и сказал, что Империя желает, чтобы я тоже стоял у истоков возрождения Сербии. Никаких уверток и интриг: все было сказано прямо в лоб, – и я видел, что, хоть народ продолжает безмолвствовать, настроения в нем в изменились. Я не причинял этим людям зла, а мое ущемленное из-за опалы положение превращало меня из соучастника моего брата Александра в его жертву. Я видел, что, хоть я никогда не высказывал предложений о справедливом переустройстве общества, но в глазах этих людей я был такой же жертвой преследований со стороны предыдущей власти, как и их обожаемые коммунисты. Меня не отвергли, а просто пытались понять, как годы перенесенных испытаний повлияли на мой некогда вспыльчивый и неуравновешенный характер. А я хотел обнять всех этих людей и сказать, что я их всех очень люблю, а еще больше я люблю нашу Сербию, и ради нее с толком готов прожить свою вторую жизнь, чтобы искупить все то, что мне не удалось сделать в моей первой молодости.