— Это ужасно! — воскликнула, снова побледнев, Маргарита Максимилиановна.
Разговор о Савине сделался общим.
Читавший «Gil Blas» передал подробно содержание статьи французской газеты.
— Многие из присутствовавших мужчин, знавшие Николая Герасимовича, искренно пожалели его.
— Довольно о мертвых, будем мы, живые, веселиться! — воскликнул счастливый поклонник «несравненной».
Но это воззвание не возымело своего действия. Веселие не клеилось.
— Вот что называется начать за здравие, а свести за упокой! — постарался он новой шуткой изменить настроение.
Но и это не помогло.
Ужин окончился вяло, а Маргарита Максимилиановна была задумчива и печальна.
Счастливый поклонник принужден был ограничиться поцелуем руки у подъезда ее квартиры на Торговой улице, куда он проводил ее от Кюба.
С ее стороны это было печальною тризной по ее бывшем женихе.
XXVII
ТРАГИЧЕСКАЯ РАЗВЯЗКА
Алексей Александрович Ястребов не ошибся.
Маргарита Николаевна Строева действительно жила уже несколько месяцев в Петербурге и около нее, по образному выражению писателя, «мужем не пахло».
По ее костюму, манерам, тщательно ремонтированному цвету лица, окружавшим ее лицам обоего пола, видно было, что она пустилась в самый омут столичной жизни, составляющий особый мир, нечто вроде подонков «веселящегося Петербурга».
Это мир «кафешантанов» и «увеселительных садов» средней руки ресторанов, посетительницы которых составляют середину между «неотразимыми танцорками», «кокотками» и «уличными феями».
Каким же образом очутилась в этом мирке Маргарита Николаевна Строева, сошедшаяся, судя по последнему письму ее к Савину, со своим несчастным влюбленным в нее мужем, и намеревавшаяся заботой о нем и исполнением долга честной жены искупить свою вину перед Богом и людьми?
История эта, дорогой читатель, очень простая и обыкновенная.
Письмо Маргариты Николаевны было написано совершенно искренно, как искренно было и выраженное в нем намерение.
Потеряв так неожиданно все деньги, полученные ею за проданное Руднево, вместе со скопленными ранее, обманутая де Грене, в которого она верила и даже к которому успела привязаться, она очутилась почти в безвыходном положении и, как это всегда бывает с женщинами, на первых порах совершенно растерялась.
Положение такой женщины можно очень верно определить правовою формулою древнего Рима — она представляет собой «ничью вещь», которая становится собственностью того, который первый ею овладеет.
Этим первым явился следивший настойчиво за ней Эразм Эразмович.
Ведя очень скромную жизнь и употребляя из напитков только самый дешевый — водку, он имел свободные деньги для подкупа горничной своей жены Саши, и эта востроглазая и востроносая, смуглая молодая девушка еженедельно, отпросившись со двора, появлялась в его маленьком номере с докладом.
Строев жил на Тверской, в Долгоруковском переулке, в скромных меблированных комнатах.
В один несчастный для жены и счастливый для мужа день горничная рассказала, что барыня совсем убита горем и уже третий день не осушает глаз.
— Плачет? С чего же это? — заволновался Эразм Эразмович, заерзав на кожаном диване, на котором сидел, между тем как горничная Маргариты Николаевны стояла перед ним, прислонившись к комоду.
— Да ты садись, в ногах правды нету.
Саша опустилась на край стула.
— Француз-то, барынин водахтор, кажись, сбежал совсем.
— Сбежал? — повторил Строев, и все лицо его просияло радостью.
— Тут третьего дня была у нас история, страсти… Барыня кричала, сердилась, ну и он тоже не молчал. Я все подслушала. Говорили про какие-то бумаги, акции. Он, видимо, денежки барынины к рукам прибрал, а теперь говорит, вишь, что они все пропали. Барыня сердилась, грозилась жаловаться, потом просить стала, на коленки даже перед ним, перед французом-то, упала, а он заладил одно, что нет, да нет… «Пошел же вон, негодяй!» — как вскочит с колен барыня. Он шапку взял и наутек… «Вор, подлец!» — крикнула ему барыня вдогонку, а сама упала в истерике. Я вбежала, а француза и след простыл. С тех пор глаз не кажет, а барыня плачет, обливается…
— Это хорошо, это очень хорошо! — потирал от удовольствия руки Эразм Эразмович.
— Что тут вы нашли хорошего?
— Теперь она опять моя будет, — не слушая Саши, говорил Строев.
— Ужели вы так ее любите, что простите? — спросила она.
— Люблю, конечно, люблю, все прощу, — заволновался между тем Строев.
— И попадаются же таким непутевым такие мужья! — воскликнула Саша.
Эразм Эразмович не слыхал и этого замечания.
— Теперь она опять моя будет! — повторял он. — Вот что, Саша, — торопливо заговорил он, обращаясь к молодой девушке. — Ты барыне скажи исподволь, что я здесь, в Москве, может, она меня видеть пожелает… Скажи, что заходил я не раз, да беспокоить не хотел… Понимаешь?
— Понимаю, Эразм Эразмович, понимаю, вестимо теперь хотят, потому что куда же им теперь деться.
— Так ты поговори и дай мне знать.
— Устрою и мигом до вас добегу.
Эразм Эразмович сунул ей в руку синенькую бумажку.
— А теперь прощенья просим, благодарствуйте, — сказала Саша, — барыня отпустила ненадолго.
Она ушла.
Эразм Эразмович остался в восторженно-радостном настроении духа. Надежда, что он снова увидит свою жену, как-то совершенно преобразила его: за весь вечер он даже не дотронулся до графинчика и лег спать совершенно трезвый, чего с ним за последние годы никогда не бывало.
Прошло томительных три дня, показавшихся Строеву целою вечностью. Саша не появлялась.
Наконец на четвертый день она явилась рано утром.
Эразм Эразмович только встал; за эти три дня воздержанной жизни он чувствовал себя свежо и бодро.
— Ну, что? — бросился он навстречу Саше.
— Пожалуйте… Просят… Позволили… Только уже очень расстроены, — с необычайной поспешностью сказала она. — Я в аптеку бегу… Мне недосуг…
Она так же быстро ушла, как вбежала.
Эразм Эразмович начал переодеваться. Он делал свой туалет с особою тщательностью, точно спешил на первое свидание.
Переодевшись, он отправился и минут через десять робко позвонил у подъезда своей жены.
Она жила недалеко от Долгоруковского переулка, по Большой Никитской.
Не будем описывать нежной сцены свидания супругов. Скажем лишь, что окончилось тем, что они помирились, и Маргарита Николаевна согласилась переехать с мужем в Киев, любимый город Эразма Эразмовича.
Она рада была покинуть Москву, с которой у ней соединилось столько грустных воспоминаний, в Киеве же Маргарита Николаевна никогда не бывала, и там никто не знал ее прошлого, которое в последнее время казалось ей ужасным.
Настроение ее духа было меланхолическое и самобичующее.
В этом-то настроении она написала письмо Николаю Герасимовичу.
Быстро распродала Строева обстановку, отпустила прислугу, даже горничную Сашу, которой от себя счастливый Эразм Эразмович дал пятьдесят рублей. Маргарита Николаевна не хотела, чтобы в ее «новой жизни» было какое-либо лицо, напоминавшее ей о прошедшем.
Она решила серьезно и убежденно зажить именно этой новою жизнью, сделаться женой этого «ангела-мужа», как называла она Эразма Эразмовича.
С таким намерением она уехала из Москвы и вскоре устроилась в Киеве в маленькой скромной квартире.
Это были добрые намерения, а ими, как известно, вымощена дорога в ад.
Около двух месяцев выдержала она эту новую для нее жизнь скромной супруги и хозяйки, но уже к концу этого срока ее стала снедать такая тоска, что она положительно не знала, куда деваться.
Напрасно Эразм Эразмович, чутким сердцем понявший ее, старался доставлять ей развлечения, доставал билеты в театр и концерты. Вид собравшейся публики еще более раздражал Строеву: она вспоминала уже почти с любовью свое прошлое, когда она жила в роскоши, окруженная поклонниками, обращая на себя всеобщее внимание, и сравнивала его с ее настоящим положением.