Когда вся эта процедура была окончена, его отвели в полицейскую тюрьму, находящуюся в здании префектуры и носящую название «депо».
В тюрьме его сдали старшему надзирателю, который снова его тщательно обыскал и затем отвел в одиночную камеру, в которой и запер.
Камера, в которой очутился Савин, низкая со сводами пятиаршинная квадратная комната, с почерневшими от грязи стенами и с небольшим овальным окном с толстой железной решеткой.
У стены стояла железная койка с грязным, набитым шерстью матрацем и такой же подушкой.
Кроме койки не было никакой мебели, так что волей-неволей Николаю Герасимовичу пришлось сесть на эту отвратительно грязную кровать.
Долго просидел он в глубоком раздумье.
В голове его носились какие-то обрывки мыслей, своеобразных и несвязных.
Были моменты, что он как будто забывался; ему казалось, что он все это видит во сне, что он находится под тяжестью ужасного кошмара.
Тогда он вскакивал и, не веря своим глазам, ощупывал предметы: кровать, стены, подходил к запертой на замок двери и к решетчатому окну.
Все убеждало его в горькой действительности, доказывало, что он не спит, а находится на самом деле в тюрьме.
Целую ночь провел он в таком состоянии и только под утро заснул.
Часов в десять его разбудил надзиратель, вошедший в камеру.
Он пришел, чтобы отвести его к судебному следователю.
В передней тюрьмы он передал Савина двум республиканским гвардейцам, которые повели его через двор по каким-то длинным коридорам в камеру следователя.
Следственный судья господин Гильо, в камеру которого наконец привели Николая Герасимовича, был человек не молодой, среднего роста, с лысой головой, очень подвижным умным лицом и проницательными серыми глазами.
Он сидел за письменным столом, заваленным разными бумагами, напротив его помещался его письмоводитель — молодой человек.
Савин наклонился.
Господин Гильо вежливо ответил на его поклон.
— Прошу садиться! — указал он ему на стул. Начался допрос.
Последний касался не только случившегося, но и таких вещей, совершенно, по-видимому, не относящихся к делу, как-то о средствах арестованного, его положении во Франции и России, его знакомствах и деловых отношениях с разными лицами, о его имениях в России, их стоимости и доходности.
Николай Герасимович не выдержал и наконец спросил:
— Но зачем все это надо знать, когда я обвиняюсь не в имущественном проступке, а в буйстве и драке?
— Поверьте, не из любопытства, молодой человек, — отвечал господин Гильо, — следственный судья во Франции, привлекая кого бы то ни было к какому-либо делу, должен ознакомиться с личностью подсудимого и его нравственными и имущественными качествами. Будь вы француз, я все это бы узнал через полицию, но так как вы иностранец, то обо всем этом я сделаю запрос в вашем отечестве.
— Не понимаю, к чему это…
— Бывают случаи, что полиция или судебная власть арестовывают человека за самое пустое нарушение правил или проступок, но, наведя о нем справки, обнаруживают, что задержанный опасный преступник, скрывающийся под ложным именем и разыскивается за другие, более важные преступления во Франции или в другом государстве.
Николай Герасимович побледнел.
Он вспомнил свое дело по обвинению его в поджоге, но тотчас же оправился, возложив свою надежду на отсутствие в Петербурге таких же бюро, как в Париже, куда стекаются все сведения, группируясь около каждого лица.
Савин благословил отечественные порядки, раз они коснулись его, хотя в иное время, вместе с другими, он называл их беспорядками и с восторгом указывал на Францию, где судебное дело доведено до совершенства.
Он остановился.
Николай Герасимович молчал, положительно сраженный перспективой дальнейшего пребывания в тюрьме.
— Дайте мне точные сведения о вашей личности, и я телеграфирую во французское посольство в Петербурге, а оно, конечно, не замедлит навести справки и сообщит их мне.
— Но я могу представить залог, — заикнулся было Савин, — какой вы пожелаете.
— Залога я принять не могу, но если здешнее русское посольство вас знает и за вас поручится, тогда дело другое, но без этой официальной гарантии я вас не выпущу, так как за учиненный вами проступок вы подлежите тюремному заключению до трех месяцев.
Николай Герасимович был уничтожен.
В посольстве его почти не знали, и потому на поручительство посольства он рассчитывать не мог.
Все это мгновенно промелькнуло в его уме.
В это время господин Гильо написал постановление о его содержании под стражей.
Савина снова отправили в «депо» и водворили в его камеру, но не надолго.
Через каких-нибудь полчаса в ней снова появился надзиратель.
— Следуйте за мной!
Николай Герасимович повиновался. Надзиратель привел его в большую комнату, где толпилось человек двадцать разных оборванцев.
От них Савин узнал, что его и их везут в следственную тюрьму Мазас.
Минут через десять вышел старший надзиратель со списком в руках и стал выкликать арестованных по имени и фамилии.
Проверив таким образом всех присутствующих, он стал выпускать по одному из тюрьмы во двор.
Николай Герасимович вышел последним.
Перед подъездом стояли две огромные желтые тюремные кареты, аршин по десяти в длину, без окон, с одной только дверцей сзади.
В эти своеобразные экипажи впряжено было по паре сильных и рослых лошадей.
Эти тюремные одиночные камеры, называемые «voitures cellulaires», или на тюремном жаргоне «paniers a salade», развозят из всех тюрем Парижа арестованных.
От префектуры до Мазаса езды с полчаса.
Мазас — это тюрьма предварительного заключения, находящаяся на бульваре Дидро, против Лионского вокзала.
Приехав в Мазас, кареты въехали на тюремный двор, где арестантов высадили, затем рассадили по маленьким темным чуланчикам, где они просидели с полчаса до приемки.
Приемка делается в конторе.
Каждого вводят туда отдельно, меряют и записывают его имя, фамилию, приметы, место рождения и тому подобное, после чего уводят с надзирателем во внутрь тюрьмы.
Там его сдают старшему надзирателю, так называемому brigadier cheff, который назначает каждому номер камеры.
Прежде чем отвести в камеру, заключенного ведут в ванную, где он обязан раздеться и принять ванну.
В то время, когда он в ванной, тщательно осматривают и обыскивают его вещи.
По окончании этого осмотра, заключенному оставляют необходимое платье, обувь и белье, а остальное сдают в цейхгауз.
После таких же формальностей был отведен и заперт в камеру № 67, в пятой галерее, Николай Герасимович Савин.
Мазас — самая большая, одиночная тюрьма в Париже, в ней тысяча двести шестьдесят камер.
Выстроена она в виде звезды в шесть лучей.
Камера Савина, как и все другие камеры, была семи аршин длины и четырех ширины, потолок и стены были выбелены, а пол вымощен кирпичом. Небольшое окно с решеткой выходило на тюремный двор, но в него не было ничего видно, так как стекла были матовые.
Меблировка состояла из железной кровати с матрацем и подушкой, набитыми шерстью, и покрытой байковым одеялом, сомнительной чистоты. У другой стены стояли стул и дубовый стол, над которым висели тюремные правила, обязательные для каждого заключенного.
В углу, близ двери, на полке помещались глиняная чашка для умыванья, железный кувшин с водой и жестяной стакан.
Не успел Николай Герасимович оглядеть все в своем новом помещении, как в камеру вошел младший надзиратель, принесший чистые простыню и наволочку.
Он разъяснил Савину главную обязанность арестованного: держать камеру в чистоте, не петь, не свистеть и, безусловно, слушаться всякого распоряжения начальства.
Младшего надзирателя звали m-r Срик.
Это был толстый, неуклюжий, с глупым выражением лица и длинной эспаньолкой, французский отставной солдат.