— Я слишком много остаюсь одна.
Кельвин берёт меня за руку и поднимает на ноги:
— Идём со мной.
Мы забираем полотенца, и я следую за ним через поместье. В моей ванной Кельвин снимает с меня полотенце и включает воду в душе. Он пробует воду рукой и смотрит на меня.
— Зачем ты прикрываешься?
— Не привыкла быть голой перед посторонними, — отвечаю я.
— Никогда не была?
— Нет.
Его брови взлетают вверх, словно говоря мне, что он не верит. Кельвин убирает руку из-под струи воды и придерживает дверцу кабинки:
— Забирайся внутрь.
Я не свожу с него взгляда, но переступаю бортик душевой кабинки. Он стоит перед дверью, глядя на меня в тот момент, когда тёплая вода льётся на мои волосы и щёки. Ресницы дрожат, но я не хочу моргать. Позволяю рукам просто свисать по бокам. Кельвин неподвижен, но костяшки его пальцев белеют, когда он сжимает ручку двери. В итоге он трясёт головой, вздыхает и развязывает собственное полотенце на талии.
— Что ты делаешь? — спрашиваю я.
Он отшвыривает его на пол:
— Мне ведь тоже не помешало бы принять душ, — отвечает он, переступая бортик кабинки. — Это можно сделать и здесь.
Я стою неподвижно, не зная, как реагировать на такое поведение. Он тянется за шампунем, находящимся за мной, но не успевает его открыть, потому что я кладу свою руку поверх его.
— Можно мне? — произношу я.
Крышечка скрипит, когда открывается пузырёк. Я не свожу с него глаз. В ожидании реакции Кельвина я выдавливаю немного шампуня себе в руку. Он слегка наклоняется, когда я тянусь вверх к его голове. Мне приходится подойти ближе, наши тела прикасаются друг к другу. Мои руки скользят по его волосам. С губ срывается вздох. Зарыться пальцами в его волосы подобно эйфории. Кельвин закрывает глаза, когда я начинаю массировать его голову, втирая шампунь. Кто бы мог предположить, что он обнимет меня за талию, притягивая в свои объятья. Его лоб прикасается к моему, пока я работаю пальцами.
Мне интересно, заботился ли кто-нибудь об этом мужчине? Не так, как это делает его персонал. Заботился ли кто-нибудь о его душе? Впервые с момента моего появления в этом поместье я ставлю существование его демонов под вопрос. Кто поселил их в нём? Знает ли он что-нибудь ещё? Можно ли его исправить, и хочет ли он этого? Я скольжу руками вниз к его шее, продолжая массировать и позволяя пальцам бродить по его плечам и бицепсам. Мышцы Кельвина выкованы из чистой стали, и мои пальцы болят от желания прикоснуться и изучить его тело. Боль — это хорошо. Она нужна ему. Я чувствую это по тому, как его руки сжимаются вокруг меня, и Кельвин вздыхает в мои волосы. Наконец он откидывает голову назад. Я пытаюсь прочесть слова в его глазах, но мне не приходится долго ждать. Он сам произносит их.
— Спасибо, — отвечает Кельвин, касаясь большим пальцем уголка моего рта. — Я вернусь к ужину. Мы поедим в твоей комнате.
Его руки ускользают из-под моих, оставляя меня мокнуть в одиночестве. Я знаю, что вопросы приведут лишь к сгущению мрака в его душе, который так опасен для меня. Но внутри меня растёт дикий голод. Не знаю, хотела ли я кого-нибудь так сильно за всю мою жизнь, как в последние месяцы хочу Кельвина.
Я не могу долго думать о том, что он уйдёт. В конце концов, или я, или он. Если я попытаюсь обуздать его демонов, это будет стоить мне жизни. Или хуже. Я останусь здесь пленницей навечно.
ГЛАВА 26.
Кейтлин.
Прикосновения влажной кожи Кельвина до сих пор горят на моём теле, даже после того, как он покинул комнату. За окном темнеет, хотя солнце и так рано садится в эти дни. Я переодеваюсь в пижаму и решаю поспать до возвращения Кельвина. Через несколько часов просыпаюсь и резко сажусь на кровати, потому что он стоит в моей комнате. Первыми я замечаю его тёмно-синие спортивные штаны на шнурке, которые подчёркивают каждую накачанную мышцу ниже талии. Белая футболка скрывает грудь и плечи. Чтобы отвлечься, слежу за его передвижениями. В течение дня я не заметила, чтобы то, что Норман вколол ему, как-то повлияло на поведение Кельвина. И теперь он даже кажется умиротворённым.
— Эй, — произносит он, поднимая на меня глаза. — Тебе уже легче?
Я киваю, и он двигает ко мне кофейный столик на колёсиках.
— Ты сам это сделал?
— Ага. Паста с сыром.
— А где Норман?
— А что не так? Думаешь, я не способен подать еду? — его тон так и дразнит мою улыбку. — Знаю, что это не фуа-гра (прим.: специальным образом приготовленная печень откормленного гуся или утки), — продолжает он, беря два бокала со столика, — но вино хорошее.
— Что это такое? — спрашиваю я.
— Фуа-гра? — он поднимает глаза вверх и кивает головой. — Ничего. Не обращай внимания.
Я наблюдаю за тем, как он двигается, и это пробуждает во мне интригу. На моём столике лежит фотоаппарат. Беру его и направляю объектив на Кельвина. Настраиваю камеру и убеждаюсь, что захватила в кадр обе тарелки и руку Кельвина, укладывающего салфетку с моей стороны. Я держу фотоаппарат, а потом опускаю его, улыбнувшись сама себе.
— Почему ты не сделала снимок? — спрашивает он.
— Мне это не нужно. Иногда мне просто нравится ловить кадры.
— В этом нет смысла.
— Не хочу тратить плёнку. Я снимаю только те моменты, без которых не смогу прожить.
Его брови мгновенно взлетают вверх:
— Ты ведь знаешь, что я куплю тебе столько плёнки, сколько понадобится.
Я пожимаю плечами и кладу камеру на стол. Верчу свою вилку в руках и жду, когда он заговорит.
— Кейтлин?
Поднимаю глаза на него:
— Да?
— Ты думаешь, я заберу плёнку за твоё плохое поведение?
Проклинаю себя за то, что натолкнула его на эту мысль, и желаю вернуть момент и просто сделать фото.
— Нет, — говорю я, не подумав. — Мне просто не нравится тратить её.
— Как долго ты это делаешь?
— Фотографирую? Всю жизнь. Даже в детстве я…
— Нет. Бережёшь плёнку.
— А. Несколько недель, кажется.
Он смотрит на окно.
— Понятно.
Кельвин наматывает пасту на вилку и съедает её, поэтому я делаю то же самое.
— Спасибо тебе за это, — произношу я. — Я пробовала множество видов спагетти с сыром, когда была моложе, но эти напоминают моё раннее детство, — он не отвечает, поэтому я продолжаю: — У нас часто не хватало еды, и вечерами, когда готовила ужин, я чувствовала себя особенно счастливой. Паста с сыром стала моим любимым блюдом, поэтому дома всегда была коробка спагетти.
— Почему ты не покупала еду?
Я сморщила нос.
— Я же была ребёнком.
— Но ты готовила, будучи ребёнком?
— Конечно. Я выполняла очень много работы по дому для них. Убирала, косила газон, сидела с детьми своих родителей. И готовила тоже я, поэтому и стала мастером по приготовлению пасты.
— Для них? — спрашивает он.
— У меня… Была приёмная семья.
— Была? Больше нет?
— С тех пор, как мне исполнилось восемнадцать, нет.
— Но ведь нельзя просто взять и забыть их. Уверен, вы общаетесь.
Я помотала головой:
— Не слышала о них с того дня, как уехала.
Вилка Кельвина со звоном падает на тарелку:
— Что?
— Всё в порядке. Я по ним даже не скучаю.
— Но они ведь звонят или пишут тебе хоть иногда?
— Нет. Они знают, что я в Нью-Роуне, но сомневаюсь, что знают адрес Фриды.
Он смотрит на меня так, будто у меня выросла вторая голова. Я касаюсь кончиков своих волос и начинаю накручивать их на палец.
— Это не так плохо, как звучит. Я даже не была ровней их дочерям.
Взгляд Кельвина свирепеет. Я даже не думала об этом за все эти годы. Он вытирает рот салфеткой и сминает её в комок, собираясь встать.
— Они были моложе меня на несколько лет, — быстро добавляю я, — всегда играли с куклами и новыми игрушками. Позже мы начали понемногу общаться, но в основном я фотографировала, — делаю небольшую паузу, а потом полностью выползаю из своей раковины, в которой скрывалась от правды всё это время. — Моя жизнь там была похожа на контракт. Будто кто-то заключил его за меня. Ранее я уже упоминала, что выполняла работу по дому и нянчилась с детьми. В обмен на это Андерсоны предоставляли мне крышу над головой и хорошо ко мне относились. Я благодарна им, но не чувствую, что должна общаться с ними.