Отец продолжал привычный уже, тяжелый спор.
– Намерения вашей политической группировки, господин Терещенко, давно ясны. Вы ведете свою войну. Не против Германии, а против Государя и собственной страны! И это в такое время, когда из забора уже выдернуты столбы. Качни – и все повалится…
Михаил Иванович постукивал ногтем по золотому портсигару.
– Самодержавие есть форма правления отжившая. Только упразднив архаичный царский строй, доставшийся России от византийских времен, мы сможем встать на европейский путь прогресса… Свобода, Александр Дмитриевич, нам нужна свобода!
– Не свобода вам нужна, – возражал с горячностью отец. – Вам нужна власть!
Вера подошла к окну. Над белым заледеневшим каналом висела снежная морось. По набережной вразнобой шагал взвод новобранцев, немолодых бородатых мужиков. Позади колонны духовой оркестрик нестройно трубил походный марш. Глядя, как на солдатах неловко топорщатся шинели, Вера думала о своем далеком возлюбленном. «Только ты вернись ко мне, – заклинала она. – Помни, ты обещал вернуться».
Вошла Ирина в вечернем туалете, в драгоценностях. Вера знала, что ей тоже жаль убитых солдат, обездоленных жен и невест. Но больше сестра страдала оттого, что самый расцвет ее красоты пришелся на такое несчастное время. Война, как ревнивая соперница, мешала ей насладиться своей молодостью, дерзким нравом, властью над мужчинами.
– Ты решительно не хочешь ехать? – спросила она, протягивая руку в длинной перчатке Вере, чтоб та помогла застегнуть браслет. – Мейерхольд в страшной моде. Чуть не на люстрах висят, мест не достать. Один просцениум стоил восемнадцать тысяч.
Вера соединила на тонком запястье сестры две половинки бриллиантовой застежки.
– У меня дежурство в госпитале.
Вошла мама́, тоже одетая для выхода.
– Верочка, ты напрасно не едешь. «Маскарад» – чудная пьеса.
– Сестрице нужно нести свой красный крест, мама́, – пояснила Ирина. – Да и как можно веселиться, когда кругом ежеминутно происходят всяческие ужасы?
Княгиня не услышала иронии в голосе дочери, поторопилась оправдаться.
– Кто же спорит, милая моя, война ужасна! Но ведь надо как-то жить. Нельзя отказывать себе в привычных радостях, иначе мы все сойдем с ума. К тому же, солдаты служат своему отечеству, это их долг, а наш долг…
– Не хочу больше слышать о долге, – перебила Ирина, – и об этой противной войне!
Она повернулась к Терещенко и объявила:
– Михаил Иванович, мы готовы.
Отец спросил растерянно:
– Аринушка, а что же Вера не едет с вами?
– Мне не хочется, папа́, – улыбнулась Вера.
В прихожей, надевая шубку, поданную горничной, Ирина быстро говорила с улыбкой на свежих губах и с досадой в голосе:
– …Отправляет ему по три послания в неделю. Представляю, какие там глупости! Слава богу, нынче почта теряет половину писем.
Надевая перчатки, княгиня укоряла дочь:
– Cherie[19], откуда столько злости?
– Может, я ревную, мама́? Может быть, я тоже влюблена в этого ротмистра Долматова?
– Ирэн! – княгиня сделала «страшные глаза».
Терещенко глядел на Ирину тяжелым, пронзительным взглядом.
– Я слышал, штаб-ротмистр Долматов награжден вторым «Георгием» с веточкой… И вот досада – за эту войну столько наделали крестов, что на Монетном дворе кончилось серебро, а своего Николай давать не пожелал. Думаю, не так приятно получить орден из простого железа?
Он рассчитывал позабавить Ирину, но та вдруг побледнела, глаза ее стали совсем ледяными.
– Пока эти болваны кормят вшей в окопах и гибнут за кресты из простого железа, вы ездите по театрам и ресторациям с нарядными дамами… Вы это хотели сказать, господин Терещенко?
Княгиня всплеснула руками.
– Ирэн, как можно!..
Но Михаил Иванович только усмехнулся, кивая швейцару, который уже распахнул перед ними дверь. Толстый одноглазый кучер подстегнул пару вороных, лоснящихся от сытости, и легкий экипаж подъехал к самому крыльцу.
Вера с отцом стояли у окна, обнявшись, глядя на отъезжающий экипаж, на заметенную снегом мостовую. Мальчик-газетчик, зябко кутаясь в дырявый башлычок, разносит вечернее приложение. За ним бежит свора тощих собак. Сырой петербургский, теперь уж петроградский февраль. Год 1917 только начинается – что-то он принесет, новое горе или нежданную радость?