Ирина с тоской смотрела в окно. Снова шел снег, мостовая была покрыта жидкой грязью. Мелькали за снежной завесой не то люди, не то восставшие из могил мертвецы – в истлевших лохмотьях, с бескровными лицами.
Благоухающий кельнской водой, с фиалками в петлице, Михаил Иванович постукивал папиросой по золотому портсигару, усмехался.
– Библиотеку, разумеется, жаль. Но вы должны понимать, сударыня, что взрастить новое дерево, не истребив прежних корней, невозможно. Мы, новая власть, приветствуем этот очистительный огонь, из него поднимется другая Россия…
Барон, играя желваками, заговорил вдруг зло, отрывисто, словно настегивая упрямую лошадь.
– Это не новая власть, это безвластие! Вы отняли дворцы, распустили полицию, открыли тюрьмы! Чем вы удержите народ от дальнейших грабежей и безверия?
– У вас разве был дворец, господин фон Ливен? – невозмутимо усмехался Михаил Иванович. – Или вам обидно, что вы, аристократия, со всей вашей фанаберией, отправляетесь в небытие? – он указал на портрет прадеда княгини, генерала Отечественной войны, висящий в простенке у камина.
«Как это глупо, зачем они взялись спорить», – думала Ирина, водя пальцем по стеклу. В душе ее происходила тягостная, вязкая борьба с собой, уже заранее предрешенная.
Вчера она получила от Михаила Ивановича письмо, набранное на печатной машинке. Он сообщал ей, что женат – за границей, еще до войны, женился от скуки, чуть ли не на спор, на какой-то испанской танцовщице. Та родила ему сына, они разъехались. Он выплачивал содержание.
Посему не могу предложить Вам своей руки, но предлагаю сердце и полное обеспечение Вам и Вашей семье. Мое положение в министерстве нового правительства оградит Вас от любого беспокойства и кривотолков.
Знаю, что Вы не любите меня, но я не сентиментален. Предлагаю Вам выгодную сделку, при которой мои обязательства многократно превосходят те, которых я буду ожидать от Вас. Я неглуп, остроумен, имею спокойный сангвинический характер. Не имею выдающихся добродетелей, но и пороки мои не выходят за рамки общепринятых. О наружности не мне судить, но думаю, что я не так еще стар и безобразен, чтобы вызывать отвращение. Думается, я имею такое же право на счастье, как и все прочие двуногие, а сделать меня счастливым можете только Вы.
Обещаю, что Вы будете окружены почтением и заботой, как святыня. Любой Ваш каприз будет исполняться как закон.
Теперь Ирина глядела на Терещенко и думала, сам ли он напечатал это письмо или как деловой человек продиктовал машинистке?
– Пусть мы идем в небытие, – отвечал барон, сверкая взглядом исподлобья. – Но кто придет нам на смену? Вы?
– Да, мы, предприимчивые люди! Пока вы обучались танцам в пажеском корпусе, мы стояли за прилавком в отцовской лавочке… Получали зуботычины, обсчитывали и обвешивали, прятали за иконкой первые медяки. – Терещенко поднял и сжал свой тяжелый, поросший рыжеватым волосом кулак. – Мы – те, кто поднялся из грязи, выгрыз свой кусок зубами, мы – плоть от плоти этого народа!.. С нами Россия, как Феникс, возродится из пепла… Историю, господин Ливен, пишут победители. А проигравшим остается или сгинуть… или поступить на службу к нам.
Оглушив внезапным звоном, лопнуло оконное стекло. Осколки посыпались, разлетелись по навощенному паркету. Терещенко, пригнув голову, отскочил. Посреди гостиной на полу очутился булыжник. По мостовой в сторону Невского бежали фабричные в суконных тужурках. Один обернулся со смехом, Ирина увидала полудетское задорное лицо.
– Ирина Александровна, отойдите от окон! – крикнул барон, выхватывая револьвер. – Укройтесь в дверях!
Мать снова плакала.
– Господи милосердный! Чем мы Тебя прогневили, за что Ты наказываешь нас?!
Обняв, Ирина увела ее к двери. Графиня смотрела на осколки, укоризненно качала головой. Снежная пурга уже летела в комнату, словно пеплом посыпая бархатные шторы.
Барон ожесточенно дергал шпингалет окна. Задвижка наконец поддалась, створки распахнулись. Фон Ливен свесился вниз.
– Убежали. Мерзавцы, чернь! – он обернулся к Михаилу Ивановичу, который отряхивал со своего рукава мелкие частицы оконного стекла. – Вы хотели свободы? Теперь извольте усмирять этот сброд!
Терещенко быстро взглянул на Ирину, проверяя, заметила ли она его испуг. «Отлично заметила», – взглядом ответила она. Тот медленно, с достоинством подошел к раскрытому окну и тоже выглянул на улицу.
Ирина снова вспомнила отпечатанное на машинке письмо с предложением, настолько оскорбительным, что она не могла рассказать о нем даже матери. Страшную досаду в ней вызвал и несчастный барон, который все эти дни приходил к ним в дом, пил чай, глядел на нее тоскливыми собачьими глазами и говорил пустые, ничего не значащие фразы.