– Но как ты мог видеть? В избе был он, – возразил пленник, кивнув в сторону молчаливо стоящего в стороне Ману.
– Я был в телеге, но прекрасно разглядел его сквозь раскрытое окно, – японец улыбнулся кончиками губ.
Ли опустил голову.
– Я рисковал, – продолжал генерал, – Я не был уверен, что через столько лет листок все еще у тебя, но чутье меня не подвело.
На мгновение Накаяма замолчал, глядя куда-то в пространство, а потом с досадой добавил:
– Хм, тот старый китаец чуть было все не испортил.
Увидев, как лицо Ли исказилось от горя, он слегка приподнял верхнюю губу, обнажив безупречные зубы.
– Да, старого китайца убил тоже я. Хочешь знать как? Что ж, слушай!
****
«Дверь в избу Агафоновых скрипнула совсем негромко, но в темноте звук казался почти оглушительным. Свет фонарика внутри дома метнулся и погас, но Чэн успел его заметить в окно своей избы и насторожился.
Через минуту он мягко переступил порог избы Николая. Свеча в его руке отбрасывала пугливые тени.
– Ли! Митяй! – негромко позвал китаец, вглядываясь в темноту перед собой.
За окном громыхнуло. Звук прозвучал глуховато и раскатисто – гроза была еще далеко. Мельком глянув в сторону окна, Чэн сделал еще шаг вперед, и в ту же секунду рука из мрака воткнула ему в спину нож по самую рукоятку – точно в сердце, между ребер. Захлебнувшись вдохом, он рухнул лицом вниз. Свеча выпала из его руки и покатилась по полу, оставляя жирные следы воска. Тяжелый ботинок опустился на фитиль и погасил тонкий язычок пламени.
Темная фигура наклонилась над мертвым китайцем, и человек ловко выдернул нож из тела убитого. В эту секунду на улице беззвучно сверкнула молния, осветив скромно убранную комнату и мертвого человека на полу. Накаяма хмуро поглядел в окно, вытирая окровавленное лезвие о рукав черного плаща.
Когда вспышка молнии погасла, японец снова включил фонарик, и узкий луч заскользил по стенам. Вскоре он наткнулся на детский рисунок, оправленный в простенькую деревянную рамку. Накаяма подошел к нему, снял со стены, разбил тонкое стекло и вытащил листок бумаги, бросив на пол обломки деревянной рамки. С одной стороны листа был тот самый карандашный «портрет» семейства Вэй, нарисованный рукой маленького Ли. А с другой – изображение куда более любопытное.
На верхней части страницы аккуратным почерком было выведено на латыни «Invenit et perfecit» («Открыл и усовершенствовал»).
Далее шли какие-то записи и формулы, которых Накаяма не мог разобрать, а в правом нижнем углу – знакомое типографское изображение бледно-розового пиона».
… Щеку Ли обожгла слеза. Дыхание давалось ему с трудом и больше походило на хрип раненого животного. Челюсти сжались с такой силой, и чудилось, что разжать их не сможет уже ничто.
– Именно благодаря универсальной вакцине твоего отца Япония скоро завоюет весь мир, – закончил свое повествование Накаяма, поднимаясь со стула.
На его губах играла легкая усмешка победителя. Он неторопливо подошел почти вплотную к пленнику и заглянул ему в глаза.
– Твой отец предатель, Вэй Ли! И ты должен это принять.
Ли с ненавистью плюнул ему в лицо и выкрикнул:
– Ты врешь, ублюдок! Можешь убить меня, но я никогда не поверю в эту ложь!
Генерал спокойно достал из кармана белоснежный носовой платок из тонкого батиста, вытер лицо и таким же ровным голосом, как и до этого, ответил:
– Убивать я тебя не стану. Тебе придется жить с мыслью, что ты сын предателя.
– Тогда я убью тебя! – раздувая ноздри и часто дыша, словно дракон, прошипел Ли.
Накаяма позволил себе широко улыбнуться и подошел к пленнику еще ближе. Не отрывая взгляда от пышущих яростью глаз Ли, он резко без замаха ударил его кулаком в лицо. А дальше удары стали сыпаться бесконечным градом. Японец бил пленника по голове, в живот, по лицу, пока тот снова не потерял сознание.
Когда голова Ли снова бессильно свесилась на грудь, генерал повернулся к Ману и отдал приказ:
– Инфицировать его и вышвырнуть отсюда.
За дверью комнаты, в которой Ману и Накаяма проводили допрос, раздались торопливые шаги – по коридору, беспокойно оглядываясь, очень быстро уходил невысокий человек в белом халате.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Накаяма смотрел на керамическую бомбу с такой теплотой и даже нежностью, с какой, наверное, никогда не смотрел ни на одного человека на свете. Это был пропуск в великое будущее. Великое не только для всей Японии, но и для него самого. В ослепительном блеске славы оно подошло уже так близко, что генерал чувствовал его лучи и не мог дождаться, когда же это грядущее, наконец, наступит.