«Всё, как всегда, никаких изменений», – подумал Громов.
… Полицейский беспредел: около тысячи человек собралось перед зданием полицейского участка в П…е, требуя у полковника ответить за своих подчиненных, обложивших данью весь малый бизнес городка.
Громов сделал глубокий вдох. Он не хотел лететь в Калининград, Стычкин и Здычкин не справлялись с поставленной задачей, а Покрошин в телефонной трубке всё жаловался.
Громов продолжил читать:
… Молодой активист жёлтой краской из баллончика написал на стене здания Московского университета: «Пахан – вор и лжец». «Пахана – под суд». Теперь суд грозит самому нарушителю всеобщего спокойствия. Прокурор намерен просить суд приговорить его к пяти годам заключения в колонии строгого режима. В поддержку активиста в субботу состоится митинг на улице В...
«А вот этот сядет, – подумал Громов, – хотя, если защитнички активиста это дело раздуют, то Льезгину будет работёнка».
Следующий заголовок привлек его внимание.
… Н…к: продолжается рассмотрение дела об убийстве шестнадцатилетней девочки своим сверстником в доме его отца – местного бизнесмена. Евгений К. в данный момент находится под домашним арестом. В Следственном Комитете утверждают, что дело близится к завершению. Петицию, требующую справедливого суда над подростком-насильником, подписали более 7500 человек.
– Слушай, – Громов прервал монолог Покрошина, – а что это за ситуация в Н…ске? Зарезал там один подросток свою подружку. По телеку ещё его батя выступал, со слезами-соплями.
– А…, – Покрошин сделал паузу, – да, как всегда. Шкет папкиными деньгами из ушей срёт. Что-то они там не поладили, то ли не дала она ему, то ли ещё что. Он её и зарезал.
– И что будет? – спросил Громов, читая статью.
– Да хер его знает, – сказал Покрошин, – до нас пока ничего не доходило. Я думаю, вряд ли его посадят. Папка вроде – серьёзный дядя.
– Похоже, мне разбираться придётся, – вздохнул Громов, закончив просматривать статью.
– Им вообще заняться нечем? – Он возмутился, читая абзац о молодых активистах, собравшихся на акцию в поддержку семьи убитой. – Ведь точно же, раздуют. Уже раздули! Сидели бы себе ровно. Да я в их возрасте…
– Всё мы знаем про твой возраст, – усмехнувшись, перебил его Покрошин.
В телефонной трубке послышался характерный звук: Покрошин вдыхал дорожку белого порошка с маленького стеклянного столика в гостиной. Потом последовало хрюканье и сморкание.
– Хочешь, приезжай ко мне, расслабимся, выпьем, – Покрошин почесал нос рукой, – а с утра я тебя отвезу.
Громов с минуту помолчал.
– Да нет, – выдохнул он, наконец, – я потом от тебя не уеду, а Алексеич голову оторвёт. Ты же слышал, у него встреча с Паханом на следующей неделе, так что надо лететь и решать.
– Да… Пахан, – это серьезно, – согласился Покрошин, – ну так, давай, лети. – Ты хоть нажрись перед вылетом, в конце-то концов. Если и не так, как мы с тобой обычно, то просто чтобы поспать два часа.
Громов вздохнул, посмотрел на четыре цифры в правом нижнем углу монитора – часы показывали, что день заканчивался.
– Ладно, посмотрю, – с грустью сказал он, – отбой.
Главы 4-5
4
Первый раз Громов полетел на самолёте с матерью за границу еще в 92-ом году. Тогда же он страшно невзлюбил полёты – очень испугался, когда перед взлётом весь самолёт затрясся. Ему казалось, что вот-вот корпус самолёта развалится и раздавит сидящих в креслах людей. С набором скорости становилось всё хуже: тряска усиливалась и превращалась в какой-то яростный треск, Саша вцепился в поручни кресел; непонятная ему сила вдавливала его в спинку.
Со временем страх прошёл, но неприязнь к полётам осталась. Его раздражали стюардессы, которые руководили его действиями: пристёгиваться, отстёгиваться, поднять спинку кресла, убрать столики. Но особенно не любил он, когда ему, как ребёнку, объясняли, что делать в экстренных случаях – об экстренных случаях он даже думать не хотел.
Громов понимал, что всё происходящее во время полёта – вне его контроля; что самолёт – это не то место, где он может диктовать свои правила. От этой мысли ему было очень некомфортно. Громов вообще не понимал, кто контролирует происходящее, когда самолёт летит на высоте десяти километров, – Господь Бог, наверное. А потому начинал яростно молиться, если самолёт попадал в зону турбулентности. И успокаивался, только когда он спокойно продолжал полёт. Тогда Громов смотрел через иллюминатор вниз, на землю, которой, впрочем, почти никогда не было видно сквозь пелену облаков. Самый любимый момент – снижение самолёта: уже можно было рассмотреть отдельные дома и даже автомобили, казавшиеся игрушечными; казалось, до них можно дотянуться, поднять и развернуть, и они, как заводные, послушно покатятся в другую сторону.