Этнографические материалы содержат множество примеров сакрализации уродств и болезней. В сказках культурно отсталых народов невзрачная внешность героя часто сочетается с магическим уродством («человек без туловища» — в мальгашской сказке). Вступление в контакт с духами, приобретение духов-покровителей, получение от них магической силы, всякого рода «посвящения» и «откровения» в мифах и легендах первобытных народов чаще всего связаны с «временным безумием»[478]. Экстаз, нервная экзальтация и безумие присущи шаманам[479]. Признаками шаманского призвания в легендах о шаманах и в их быту является также неподвижность, кажущаяся незаинтересованность в окружающем — состояние своеобразного столбняка. Лень и неподвижность в таких случаях часто сочетаются с неопрятностью. Отказ умываться и стричься представляет иногда необходимый ритуальный момент в подготовке к посвящению.
В условиях господства шаманизма, иными словами — в рамках первобытного мифологического мировоззрения, в соответствии с которым якобы существуют активные силы вне человека, а его удача — результат благоволения духов или действия магических сил, самое представление о героике сильно окрашивается шаманистско-мифологическими образами. Шаманские легенды индейцев североамериканских прерий и волшебно-героические сказки, в том числе сказки о бедном сиротке — «грязном парне», имеют точки соприкосновения.
Приведем несколько примеров. В легенде арапахо[480] рассказывается о брате великого вождя — человеке необычайно ленивом и неопрятном. Он был настолько ленив, что не заботился даже о себе. «Народ привык смеяться над безумием младшего брата вождя». Его всячески пытаются извести, но это не удается. Вождь, которого оскорбляет вид брата, покидает его на охоте, заставив отгонять мух от туши буйвола. Когда через несколько лет в лес пришли люди, они нашли его на прежнем месте. После троекратной просьбы он согласился вернуться в селение и стать вождем вместо брата.
В варианте той же легенды[481] младший брат вождя так ленив, что не хочет ни причесываться, ни мыться. Старший брат пытается от него отделаться, но безуспешно. Однажды герой спасает вождя от гибели.
В другой легенде арапахо из четырех братьев два средних ленивы, неопрятны, лица их грязны, «хотя они и в возрасте». После различных приключений они женятся на небесных девах.
В легенде индейцев-воронов[482] рассказывается о юноше, который «жил с отцом, ничего не делал. Утром он вставал, когда солнце было высоко, и после завтрака ложился снова». Отец бил сына, но ничего не мог с ним поделать. Когда он однажды воскликнул, что никто никогда не придет к нему есть пищу, добытую сыном, юноша поднялся, взял у матери оленьи рога и шкуру, надел их и, обманув таким образом оленей, убил одного из них и принес домой мясо. После этого он опять лег, пока отец в отчаянии не воскликнул, что никто не будет рассказывать, как его сын достал для родичей лошадей. Сын приводит лошадей. Отец жалуется, что никто не придет смотреть на сына. Юноша достает белого коня, воинский наряд, головной убор с перьями и одерживает победу над врагами. Девушка из лагеря противника приходит к нему, чтоб стать его женой.
В другой легенде воронов[483] говорится о юноше, который не участвует в походах, поэтому отец стыдится его. Юноша уходит в лес, превращается в койота (магическое, ритуальное превращение), в таком виде одерживает победу над враждебным племенем, захватывает дочь его вождя. В заключение он упрекает тех, кто над ним смеялся.
В индейских сказках о сиротке — «грязном парне» часто изображается, как герой вступает в контакт с духами, но униженное состояние его всегда мотивируется социальными причинами. Всеми обижаемый сиротка вынужден жить на краю селения в отдельной хижине. Это обусловленное социальными причинами одиночество, однако, оказывается весьма благоприятным для вступления в контакт с духами, заменяет искусственную ритуальную изоляцию от общества будущих шаманов. Вступление сиротки в контакт с духами всегда неожиданно; это одно из коренных отличий сказок о сиротке от шаманских легенд и некоторых героических сказаний, сильно окрашенных шаманизмом. Герои последних в какой-то степени сходны с запечником-дурачком и отчасти «лысым паршивцем». Сознательное бездействие запечника, пристрастие к грязи и золе, грязной одежде, причудливые дурацкие поступки — все это напоминает состояние, предшествующее совершению подвигов или достижению удачи в сказаниях, окрашенных шаманизмом.
478
На этом основано малоубедительное, с нашей точки зрения, предположение о том, что сказочный дурачок есть простое развитие образа безумца из первобытных легенд и мифов. Так, например, О. Фрейденберг возводит литературного дурачка к ритуальному безумцу. «Глупость», так же как и «рабство» (ср. «низкое состояние» героя в сказке), по ее мнению, есть в первобытном мировоззрении один из аспектов смерти: «Говоря о шуте как былом божестве смерти, я указывала на праздник Сатурналий, где такой шут заменял царя в фазе смерти и рабства, а потому умерщвлялся реально. Глупца-сумасшедшего-шута первоначально предавали подлинной смерти, и в этом было его назначение. Безумие как метафора смерти может быть засвидетельствовано для периода, предшествующего земледелию.
Все те боги и герои, в которых особенно выдвинута световая характеристика, имеют фазу временного безумия, соседящего с бешенством и неистовством; ими овладевает сумасшествие на короткий срок, во время которого с ними случаются всякие несчастья, а затем прекращение безумия совпадает с благополучным завершением этих несчастий и с регенерацией. Хорошей иллюстрацией служат сказки, где герой-дурак живет в бедности, грязи и пренебрежении, но на лбу у него под грязной повязкой звезда, и вскоре он оказывается царевичем-красавцем, типичным „принцем Солнца“. Безумие как метафора… это временное исчезновение света, светила, скрытого под грязной, темной повязкой ночи и смерти… В акте обновления герои умнеют, из дураков становятся мудрыми… В религиозной обрядности стабилизируются „праздники дураков“ и „праздники сумасшедших“…» (Поэтика сюжета и жанра Л., 1936. С. 141–142). Таким образом, художественный «иронический дурачок» трактуется Фрейденберг как простая «иллюстрация», реликт мифических представлений. При этом Фрейденберг приписывает первобытному человеку мистическое отождествление безумия и смерти.
479
С ритуальным почитанием безумия связано и представление о священной болезни пророка Мухаммеда, почитание юродивых и т. п.