Возможно, что термины мачеха и отчим возникли следующим образом: если братья отца были моими братьями, а сестры матери моими матерями, то брак между братьями отца и сестрами матери был нормальным браком; если же этот нормальный брак нарушался и один из родственников отца женился не в роде матери, не на ее родственнице, то жена его обозначалась не матерью, а мачехой. С другой стороны, если мужем родственницы матери становился не родственник отца, то он назывался термином отчим»[340].
Мачеха и падчерица появляются, когда род отступает перед семьей, в которой дети являются детьми только своих родителей, а не рода в целом, возникают одновременно с выделением малой семьи, независимо от рода. Таким образом, падчерица — одновременно и результат и жертва распада рода, жертва в семье — ячейке классового общества, выросшей на развалинах рода.
Лишенная поддержки рода, падчерица оказывается в таком же положении, как сиротка. Смерть матери становится для нее трагедией именно потому, что покойную мать не заменяют другие матери, не заменяет род. Только принявшие фантастическую форму силы материнского рода поддерживают падчерицу.
Конфликт между мачехой и падчерицей в сказке — это общественная трагедия, возникшая вследствие распада рода, а не психологическая семейная драма (мнение Кюн), не результат разложения семьи (утверждение Линке).
Специфическая особенность волшебной сказки заключается в том, что распад рода изображается в ней как разложение семьи, но не следует забывать, что, во-первых, условием разложения семьи является окончательный распад более широких, родовых связей и, во-вторых, сказочная малая семья в сущности есть обобщение исторической большой семьи, т. е. рода. Идеал народной волшебной сказки — общественная родовая взаимопомощь, а не буржуазная семейная идиллия.
Падчерица, так же как сиротка и младший сын, исторически обездолена и поэтому становится героиней сказки. Сказки о падчерице, как и сказки о младшем, выражают народную идеализацию обездоленного.
Наша гипотеза не противоречит тому, что было сказано о вариантах, в которых вместо мачехи — родная мать. Мачеха, взятая из другого рода, естественно воспринималась как плохая мать, и несправедливые (или казавшиеся несправедливыми, когда был утерян их иногда первоначально ритуальный смысл) поступки матери по отношению к детям приписывались мачехе. В первобытном обществе иногда убивали детей (особенно во время голода). В патриархальном обществе детей очень ценят, они — гордость отца. Убийство ребенка в этих условиях могло быть совершено только мачехой, независимо от того, кем она является — второй женой отца, на которой он женился, овдовев, или одной из его жен — соперницей матери. Жены отца в восточных и африканских сказках — это те же мачехи.
Мачеха очень часто наделена в сказке чертами ведьмы, колдуньи, даже людоедки (иногда у нее родичи людоеды). Это тоже можно объяснить в свете нашей гипотезы. Мачеха — жена, взятая из другого племени. А представители чужого племени обычно рисовались первобытному человеку как исконные враги, людоеды, как существа, мощь которых, не только военная, но и колдовская, враждебна данному племени. Страх перед колдунами, шаманами чужого племени всегда был очень велик. В некоторых примитивных языках слова «иноплеменник» и «людоед» — синонимы. Естественно, что мачеха — женщина чужого племени — становилась в сказках «злодейкой», ведьмой. Вместе с тем исторически закономерно, что в ряде сюжетов мачеха заменяет ведьму.
Мачеха, например, ставит герою трудные задачи, выполнение которых должно ее погубить, или сама пытается его извести, как это в более древних сказках делает людоед, великан, злой дух. Переход от людоеда — злого духа — ведьмы к мачехе означает «очеловечивание» демонического персонажа сказки. Процесс «очеловечивания» в героическом эпосе приводит к замене злого духа-людоеда иноплеменником — национальным врагом, в сказке — женщиной, взятой из чужого племени, мачехой. Социальная конкретизация образов сказки, вытеснение коллизии «человек — природные силы» коллизией внутриобщественного, родоплеменного характера свидетельствуют о созревании волшебной сказки как художественного жанра.
Наша гипотеза объясняет мотив мачехи — падчерицы материалистически, а не символически, как это делали мифологи, фрейдисты, Сентив и другие; общественными историческими причинами, а не семейной психологией, как Кюн и Линке. Мы видим в падчерице образ не обездоленной женщины, как это пытался представить Смирнов-Кутачевский, а человека, обездоленного в результате упадка первобытнообщинного строя и перехода к классовому обществу, и этим объясняем идеализацию падчерицы.
340
«Труды Института этнографии им Н. Н. Миклухо-Маклая», новая серия, т. II, М.-Л., 1947, с. 160.