— Вон! Вон! — глухо грохочут под их сапогами разбуженные мостовые.
— Вон! Вон! — гудят дома.
— Вон! — рвется и во мне какая-то, доселе неведомая, мощная злая струна.
По всему городу несется навстречу пришельцам грозный, набирающий силу хор.
— По какому праву?
И только белый, такой беспомощный флаг на ратуше лопочет что-то, вьется, плачет.
В тот вечер дверной звонок вдруг заверещал пугающе, словно забил тревогу. Дверь резко распахнулась, и в комнату вбежала кухарка, за нею две соседки.
— Казаки! — выкрикивала кухарка, приседая при каждом, все более настойчивом звонке. — Казаки!
Они обежали комнату, вылетели в кухню и принялись там баррикадировать дверь. Звонок продолжал надрываться. Женщины, похоже, передумали — прибежали обратно.
— Не открывать, ни в коем случае! Я говорю, не открывать! — кричала одна.
Более рассудительная убеждала:
— Как же не открывать? Хуже будет, если они двери вышибут, а то еще и застрелят.
Кухарка стонала. Звонок верещал, как резаный. Дверь гудела от ударов. Выхода не было. Теряя со страху тапки, кухарка пошла открывать. Соседки застыли в резерве. Я с интересом смотрел, что будет.
Распахнутая дверь громко ударилась о стену, и в прихожую ввалился, посапывая и бранясь, толстый мужчина в мундире.
— Черт побери! — загремел чужой язык. — Почему не открываете?
Он вошел в комнату. Кинул взгляд на упрятанную в чехлы по случаю каникул мебель.
— Уехали?
Кухарка кивнула, не смея слова вымолвить от страха.
— Ну и славно, — обрадовался тот. — Я беру эту квартиру. Денщик! — крикнул он в сторону прихожей.
Влетел солдат с вытаращенными голубыми глазами. Вытянулся в струнку.
— Вещи сюда!
Солдат повернулся кругом и вышел. Слышно было, как он тащит по лестнице какие-то тюки.
Пришелец осматривал комнату. Теперь я видел его хорошо. Красные лампасы выдавали генерала. Он заглянул в столовую. Обрадовался, увидев блестящий как золото самовар. Стукнул по нему пальцем, повернулся к кухарке.
— Ставь самовар. Чаю хочется.
Старая, сообразив, что убивать ее не будут, понемногу успокаивалась. Однако воспользовалась случаем, чтобы убраться с самоваром на кухню.
Генерал вернулся к нам. Уселся в кресле напротив окна. И наконец заметил меня.
— А, Миша! — удивился он. — Славный.
Встал, взял меня и начал мять со всех сторон. Прикосновение чужих рук крайне меня возмутило. Зачем я ему понадобился? Я состроил свою самую воинственную мину и, напрягши пузо, пискнул как можно более враждебно и мрачно.
Но такова уж моя судьба — какие бы чувства я не выказывал к людям, в ответ я пробуждал лишь безудержное веселье. Генерал расхохотался. Потом ему что-то, видимо, вспомнилось — он вздохнул, ласково меня пошлепал и посадил обратно на окно.
— Ну что ж! — решил он. — Теперь ты, Миша, пойдешь к моему Мишке.
Ах, до чего же подлые времена! Мало того что приходится смотреть, как чужие хозяйничают в твоем любимом доме, так еще в придачу это зловещее обещание.
— Как бы не так! — затрясся я от ярости при мысли о России и каком-то генеральском Мишке. Он хочет подарить — меня?! Меня, польского, грюнвальдского медвежонка Гали и Стася?
Как бы не так!
Следовало обдумать план кампании. Нужно отравить незваным гостям пребывание здесь, чтобы они поскорее всё бросили и вернулись к себе домой. Я им не дамся.
Трудно было, однако, с кем-нибудь договориться. Все вокруг было кислым и унылым, как ночь.
Наконец мы пришли к соглашению. С помощью стен, проводов, мостовых мы сумели связаться со всем городом. Было принято решение о всеобщей стачке вещей — не первой, кстати, в нашем мире и, полагаю, не последней.
После ночи, проведенной на матрасе, из которого торчали колючие волоски набивки, генерал просыпается в гневе. Он ищет приготовленные с вечера домашние туфли пана Медведского. На месте лишь одна. Генерал звонит. Разумеется, кнопка западает, и звонок теперь бренчит без перерыва. Лезет испуганный денщик. Лезет под кровать, но никак не может отыскать спрятавшуюся между стеной и ножкой туфлю. Та смеется до упаду.
Генерал несолоно хлебавши ковыляет в ванную в одной. Там едва приоткрытый кран обрушивает на него такую мощную струю воды, что генерал за минуту вымокает с головы до ног.
— Чертовы дети! — ругается он, отплевываясь и сопя.
На кухне самовар не желает закипать. Денщик Гришка битый час напрасно раздувает его, словно кузнечный мех. Завтрак опаздывает. Стакан молока выливается генералу на парадные брюки. В салфетке, которой он вытирает мокрые усы, оказывается дырка, куда постоянно попадает палец.