Месть моя будет — тройная месть,
У Гэсэра жена красавица есть.
Зовут ее Урмай-Гоохон,
Любит ее больше жизни он.
Эту красавицу я у него отниму,
Как свою жену ее обниму.
Земли его прекрасно-алмазные
Превращу я в земли червивые, грязные,
Будут ползать там змеи железные,
Всех людей истреблю я болезнями,
Истреблю их холерой, язвами
И другими напастями разными,
Пока месть моя не насытится,
Пока честь моя не очистится.
Старшая сестра
Дала мне с правой ноги чулок,
Чтобы я отомстить Гэсэру мог,
Этот чулок сестра почтенная наша,
Превратила в серебряную чашу,
Чтобы в нужный момент, без лишних слов,
Я мог ее метнуть Гэсэру в лоб.
Отвечает средняя сестра Енхобой:
— Все что задумано и сказано тобой,
Все это складно, все это верно,
Другое скверно.
Ведь сила двух рук Гэсэра
Четырем поднебесным силам равна.
Сила двух ног Гэсэра
Четырем преисподним силам равна.
Число его превращений — двести,
Число его волшебств сто и два.
А ты мечтаешь, братец, о мести,
Тут нужна не сила, а голова.
Ведь он от пятидесяти пяти небесных долин
На землю спустился,
С указанием из пяти священнейших книг
На землю спустился.
Не поддается он ни стреле, ни мечу, ни ножу,
Но послушай теперь, что я скажу.
Когда ты во дворец в молитвенный день
Проскользнешь незаметно, словно тень,
Когда ты сядешь там в одеянии белом,
Излучающим сиянье,
И будешь сидеть, ничего не делая,
Неподвижно, как изваяние.
Когда Гэсэр и три его жены
На молитву придут,
Когда во время молитвы они
На колени все упадут,
Когда они в своих молитвах неложных
Будут небеса о потомстве молить,
Надо быть тебе очень осторожным,
Надо тебе очень проворным быть.
Когда он от слов твоих встрепенется,
Когда он лицом к тебе обернется,
Когда ты метнешь ему чашу в лоб,
Вскакивай сразу без лишних слов,
Вместо Гэсэра, молитву творящего,
Увидишь осла на полу лежащего.
Пока этот осел на ноги не встал,
Пока этот осел опять Гэсэром не стал,
Ты скорее потник на него накинь,
Ты скорее седлом его оседлай,
Ты скорее узду из-за пазухи вынь
И железной уздой его взнуздай.
А его жену Урмай-Гоохон
Ты скорее в седло ослиное посади,
И осла погоняй, хоть шум погони
Все равно услышишь ты позади,
Знай же, что за тобой, то с горы, то в гору
Гонятся Абая Гэсэра баторы.
Но я с тобой всегда буду рядом,
Воздвигну я на пути баторов преграды,
Помогать я тебе буду на каждом шагу,
Так мы с тобой отомстим врагу.
Черному Лойр-Лобсоголдою
Очень это понравилось,
Сильно он радуется и веселится,
К младшей сестре он тотчас отправился,
В дверь ее нетерпеливо стучится.
Три дня он ей все рассказывал,
Синяки и рубцы показывал.
Три дня продолжал он жаловаться,
Плакал три дня он ровно,
— Помоги, — говорил, — пожалуйста,
Я обижен Гэсэром кровно.
Меня измяли, меня избили,
Хорошо, живого хоть отпустили,
А они, довольные, удалились,
Так где же, сестра моя, справедливость?
Есть у него жена Урмай-Гоохон,
Любит ее больше жизни он.
Сделаю я ее своей законной женой,
Будет она жить не с ним, а со мной.
А земли его прекрасно-алмазные
Превращу я в земли червивые, грязные,
А людей его истреблю я болезнями,
Будут ползать там змеи железные,
Уморю я людей холерой, язвами
И другими напастями разными.
Я не буду Гэсэра щадить, беречь,
Пока яд меня перестанет жечь,
Пока месть моя не насытится,
Пока честь моя не очистится,
Старшая сестра мне чашу дала,
Превратит эта чаша Гэсэра в осла.
А когда повезу я Урмай-Гоохон,
В седло ослиное ее посадив,
Когда шум и топот погони
Послышится у меня позади,
Когда погоня начнет меня настигать,
Средняя сестра обещается мне помогать.
А ты, сестра моя младшая,
Что мне на это скажешь,
В минуту важную, страшную,
Какую помощь окажешь?
Так спрашивает Черный Лобсоголдой
У своей сестры молодой.
Сестра внимательно выслушала,
Что молол у братца язык,
И свои опасенья высказала
Искренне, напрямик.
— Нападать-то ты, нападаешь,
Но на кого не знаешь.
Хочешь ты, брат, сражаться,
Хочешь ты состязаться,
Но прежде бы ты подумал,
С кем ты решил связаться.
Душой я кривить не стану,
Отвечая на твой вопрос:
Победить Абая Гэсэра хана
Ты еще не дорос.
Ты встаешь на дорогу ложную,
Хочешь сделать ты невозможное.
Ведь он от пятидесяти пяти небесных долин
На землю спустился,
С указанием из пяти священнейших книг
На землю спустился.
Ведь его родная бабушка Манзан-Гурмэ,
Всю вселенную держит она в уме.
Сидит она
С серебряной чашей в руках,
Следит она
За всеми звездами в небесах.
Опирается она
На множество горных вершин,
Обозревает она
Множество небесных долин.
Все звездные книги она читает,
Все вселенские швы она сшивает.
Ведь баторов у Гэсэра
Тридцать три,
А воевод у него
Триста тридцать три,
Оруженосцев у него
Три тысячи триста тридцать три.
А теперь на себя посмотри.
Волосенки-то твои,
Я гляжу — жидковаты,
А ручонки-то твои,
Я гляжу — слабоваты.
Ни суставы твои, ни жилы,
Не имеют крепости-силы.
И кости-то твои — хрящеваты,
И ноги-то твои — тонковаты.
И спина-то твоя — мягка,
И ступня-то твоя — узка.
Когда войско в погоню за тобой, устремится,
Чем сумеешь ты оборониться?
Ты пока еще не черт, а чертенок,
Вырасти, возмужай, накопи силенок.
Будешь знать ты сам свою силу,
Выходя навстречу врагу.
А пока о помощи не проси меня,
Я помочь тебе не смогу.
Убедила ли сестра братца
Иль не убедила,
Но за дверь его проводила.
Вышел чертенок, не знает он,
Что бы все это значило,
Большим удивлением удивлен,
Задачей большой озадачен.
Старшая сестра обещалась ему помочь,
Средняя сестра обещала ему помочь,
А третья сестра — не хочет.
Третья сестра его напугала.
И в помощи отказала.
Но две сестры — это две сестры,
Волшебством сильны и умом остры,
Не может Лобсоголдой усидеть на месте,
Не может он удержаться от мести.
Младшая сестра ему не закон,
Решает задуманное исполнить он.
Поехал первым делом домой
Опечаленный мститель Лобсоголдой.
С грустными думами, на исходе дня,
Привязал он к коновязи коня.
Позвал он верных крылатых слуг,
Двух и двух.
Двух заставил к походу коня готовить,
Двух заставил снаряженье готовить.
С четырьмя
Крылатыми этими баторами,
С четырьмя
Надежными, верными опорами,
На железно-синем своем коне,
На серебряно-белом своем седле,
В железно-черной своей броне,
По твердо-черной своей земле,
Надеясь на благополучный исход,
Отправился он в далекий поход.
Отправился он в долину Моорэн,
Отправился он к морю Мунхэ-Манзан,
Где живет во дворце, среди прочных стен,
Ненавистный Абай Гэсэр хан.
Два крылатых батора
Справа и слева скачут.
Два крылатых батора
Сзади и спереди скачут.
В середине скачет Лобсоголдой,
Чертенок черненький, молодой.
Хоть длинна река,
Но до моря все равно добирается,
Хоть цель далека,
Но все равно приближается.
На берегу моря Мунхэ-Манзан,
На краю широкой долины Моорэн,
Где живет Абай Гэсэр хан
В своем дворце, среди прочных стен,
Лобсоголдой остановился.
Сделав знак,
И распорядился
Он так.
Двух крылатых баторов
За небом заставил следить.
Двух крылатых баторов
За землей заставил следить.
А сам у них на виду,
Превратился в сверкающую звезду.
На небесной груди закрепился,
На всю вселенную засветился.
В это время,
О котором идет у нас речь,
Абай Гэсэр со своими женами,
В это время,
О котором рассказу нашему течь,
С молодыми и ублаженными
Жил себе поживал,
Ничего не зная,
Вкусное сладким он запивал,
О кознях черта не подозревая.
В то же время,
Живущий в долине Сагаанты,
Имеющий мудрую белую голову,
По бело-облачному пути,
На слоново-соловом коне,
Сидящий красиво и молодо,
Плетку держащий на руке, на ремне,
С законами в книге белыми,
С мыслями чистыми, белыми,
С желаньями добрыми, белыми,
В белой душе в глубине,
Добро рассыпающий горстью,
Серебристыми сединами убелен,
Приехал к Гэсэру в гости
Дядя Саргал-Ноен.
Когда они поздоровались,
И за столом разместились,
Когда яства они перепробовали
И степенно разговорились,
Доброжелателен, мудр и прост,
Спрашивает у хозяина гость:
— А что-то там,
На пределе видимости
Как будто новое видно?
А что-то там,
На пределе слышимости
Как будто новое слышно?
Абай Гэсэр Удалой
Глаза до крайности напрягает,
Абай Гэсэр Удалой,
Слух до тонкости навостряет.
— Ничего, — говорит он,—
На пределе видимости я не вижу.
Ничего, — говорит он,—
На пределе слышимости я не слышу.
А если ты что слышишь — скажи,
И если видишь что — покажи.
Ты ведь старше меня и мудрее,
Зренье твое острее.
Расскажи, не томи ты душу мою,
А я уж тебя послушаю.
— Вижу я на груди прекрасной у неба,
Звезду, которой там раньше не было.
На самом вымени поднебесья
Кто-то эту звезду повесил.
Ярко звезда сверкает,
Вчера она только зажглась,
Но пока что никто не знает,
Откуда она взялась.
Давай подумаем двое,
Чье это волшебство?
Не черта ли Лобсоголдоя
Черное колдовство?
Черт, навостривший ухо,
Понял, что уличен.
Сразу звезда потухла,
Чистым стал небосклон.
Но зато на вершине Номин,
Светлой и голубой,
Черт превращеньем новым
Свежей пророс травой.
Ищет Гэсэр, поищет —
Куда же делась звезда?
На небосклоне чистом
Нет от нее и следа.
Глазами зоркими глядя,
Обшарил все небеса,
Спрашивает у дяди,
Что тут за чудеса?
Отвечает Гэсэру дядя,
Не на небо, а на горы глядя:
— Вон, — говорит, — на вершине,
На границе земли и неба,
Выросла трава в два аршина,
Которой там раньше не было.
Трава высокая, свежая,
Трава зеленая, нежная.
Растет она, расцветает,
Где раньше была лишь грязь.
И пока что никто не знает,
Откуда она взялась.
Давай подумаем двое,
Что это за волшебство?
Не черта ли Лобсоголдоя
Черное колдовство?
Черт, навостривший ухо,
Понял, что уличен,
Сразу трава пожухла,
Голым стал горный склон.
Ищет Гэсэр, поищет,
Куда же делась трава?
На горном склоне все чисто,
Камни да синева.
Глазами зоркими глядя,
Шарит Гэсэр по горам,
И говорит он дяде: —
Это все почудилось нам.
Ничего тут чудесного не было.
Как с тобой мы оба решили:
Ну и что, что звезда на небе?
Ну и что, что трава на вершине?
Всякой всячины много на свете,
Не во всем же повинен черт.
И звезда та, наверное, светит,
И трава та, наверно, растет.
Пусть бы вечно звезда блистала,
Пусть всегда бы трава вырастала,
Нам тревожиться не пристало.
Как услышал черт речь такую,
И хихикает и ликует,
Значит ум у Гэсэра — не золото,
И не серебро хотя б.
Значит ум у Гэсэра — короток,
Значит ум у Гэсэра — слаб.
И хоть он огромного роста,
Обмануть его будет просто.
После этого Лобсоголдой,
Чертенок Черный, чертенок злой,
На жену Гэсэра Урмай-Гоохон
Наслал пророческий сон.
Приснилось ей место печальное,
Вода в колодцах — соленая,
Гора там стоит песчаная,
А склон у горы — зеленый.
У подножия этого склона
Дворец, крыльцо со ступенями,
Сверкает он весь чистым золотом,
Сверкает он весь каменьями.
Спускается с неба во дворец золотой
Прорицатель и исполнитель желаний святой.
Весь он в одеждах белых,
Излучает сияние,
Сидит, ничего не делая,
Неподвижно, как изваяние.
Но если Гэсэр
Без потомства остаться боится,
Надо ехать туда молиться.
В это время рассвет заалел,
Очнулась от сна царица.
Наступает день настоящий,
Исчезает ночи покров.
Урмай-Гоохон идет на пастбище
Тучных доить коров.
То ли глаза обманывают,
То ли продолжается сон,
Видит она в тумане:
Гора и зеленый склон.
У подножия этого склона
Дворец, крыльцо со ступенями,
Сверкает он весь чистым золотом,
Сверкает он весь каменьями.
На нитке ли он с неба спускается,
На подпорке ли с земли поднимается.
Смотрит на этот дворец она,
Не понимает, что бы все это значило.
Большим удивлением удивлена,
Задачей большой озадачена.
Быстро побежала она домой,
Рассказать про сон чудесный свой.
Рассказать про свое виденье,
Когда шла она на доенье.
— Ты послушай,—
Говорит Гэсэру Урмай-Гоохон,—
Какой мне приснился чудесный сон.
Будто место сухое, печальное,
Вода в колодцах — соленая,
Гора там стоит песчаная,
А склон у горы зеленый.
У подножия этого склона
Дворец, крыльцо со ступенями,
Сверкает он весь чистым золотом,
Сверкает он весь каменьями.
На нитке ли он с неба спускается,
На подпорке ли с земли поднимается.
Приходит с неба во дворец золотой
Прорицатель
И исполнитель желаний святой.
Весь он в одеждах белых,
Излучает сиянье,
Сидит, ничего не делая,
Неподвижно, как изваяние.
Поскольку
Некого нам на коленях качать,
Поскольку
Некого нам около подбородка ласкать,
Поскольку
Некого нам на ночь баюкать,
Поскольку
Некому нам языком люлюкать,
Поскольку
Без потомства мы остаться боимся,
Не поехать ли нам во дворец помолиться.
Высокому небу мы помолимся,
Святому белому мы поклонимся.
Не от пятидесяти ли пяти небесных долин
С заданием он спустился.
Не от пяти ли священнейших книг
С указанием он спустился.
Попросим мы у белого старика
Сынка.
Чтобы было нам кого
На коленях качать.
Чтобы было нам кого
Около подбородка ласкать.
Чтобы было нам кого
На ночь баюкать.
Чтобы было нам кому
Языком люлюкать.
Гэсэр глубоко задумался:
Нет ли тут злого умысла.
Если старца святого, белого
Небожители на землю спустили,
Почему тайком они это сделали,
И Гэсэра не известили?
Говорит, задумавшись, он
Жене Урмай-Гоохон: —
Давай-ка подумаем двое,
Что это за волшебство?
Не черта ли Лобсоголдоя
Черное колдовство?
И тебе, Урмай-Гоохон,
Не он ли навеял сон?
Расскажу тебе дело тайное,
Как охотились на Алтае мы.
Ехали мы таежным склоном,
Северной стороны держась.
Ехали мы по каменистым склонам,
Южной стороны держась.
По тринадцати хребтам мы скакали,
Дичь выслеживали,
По двадцати трем хребтам мы скакали,
Дичь выстреливали.
Там стояла вокруг тайга,
Называют ее Хуха.
Повстречался нам там чертенок,
Черный, маленький постреленок.
За оленем бежал он прытко,
А попал коню под копыта.
Черного Лойр-Лобсоголдоя
Взял тогда я левой рукою,
Приподнял я его за шкирку,
Так, что он боялся и пикнуть,
А в руке моей правой плетка,
Она хлешется очень хлестко.
Я сгибал его,
Как сырое дерево.
Я ломал его,
Как сухое дерево.
Чтобы впредь по горам он не рыскал,
И добычи здесь не выискивал.
Не пришел ли теперь он мстить,
За обиду мне отплатить?
Уж не он ли тут вокруг прыгает?
Но жена в ответ только хныкает,
Призадумался Гэсэр,
Сидит, молчит,
А жена между тем
Ворчит, бурчит:
— На коленях-де, качать нам некого,
У подбородка-де, ласкать нам некого,
Баю-баю-де, распевать нам некому,
Языком-де, люлюкать нам некому.
Зачем напрасно
Подвоха искать?
Когда все ясно,
Зачем туман напускать?
Спустился святой
Во дворец золотой.
А обиженный черт
Тут не причем.
Так Урмай-Гоохон
Целый день ворчит,
Вспоминая свой сон,
Без конца бурчит.
Ей детей наконец
Иметь хочется,
На молитву во дворец
Она просится.
Абай Гэсэр в эту пору,
Решивши быть осторожным,
Буйдан-Улаана батора,
Спутником взяв дорожным,
Навесив на руку плеть,
Сев на коня Бэльгэна,
Поехал сам посмотреть —
Что там за старец белый.
Видит — место сухое, печальное,
Трава вся зноем спаленная.
Гора там стоит песчаная,
А склон у горы — зеленый.
У подножия этого склона
Дворец, крыльцо со ступенями,
Сверкает он чистым золотом,
Сверкает он весь каменьями.
На подвеске ли с неба спускается,
На опоре ли с земли поднимается.
То ли поднятый, то ли спущенный,
Но сверкает дворец, горит.
Своему помощнику-спутнику
Абай Гэсэр говорит:
— Надо нам хорошенько проверить,
Что там в храме за чудеса,
Проползи потихоньку в двери
И смотри ты во все глаза.
Старец там, настоящий святой,
Иль чертенок Лобсоголдой.
А я соберу в свой голос
Тысячу голосов лосиных,
Оглушительно закричу,
Потом соберу в свой голос
Десять тысяч голосов лосиных,
Сотрясающе закричу.
Горы-скалы начнут качаться,
Море Сун начнет волноваться,
Вся вселенная задрожит,
А гора Сумбэр — задребезжит.
Если старец в одеждах белых.
Излучающих свет-сияние,
Никакого движенья не сделает,
Неподвижный, как изваяние,
Значит, он настоящий святой,
А не хитрый Лобсоголдой.
Если ж он от испуга свалится,
С возвышения на пол скатится.
Значит это черт притворившийся,
В старца белого превратившийся.
Вот пробрался помощник в храм,
Старца белого видит там.
Он уселся на возвышении
И сидит себе без движенья.
Тут Абай Гэсэр, собрав в свой голос
Тысячу лосиных голосов,
Оглушительно закричал,
А потом он, собрав в свой голос
Десять тысяч лосиных голосов,
Сотрясающе закричал.
Горы-скалы стали качаться,
Море Сун пошло волноваться.
Вся вселенная задрожала,
А гора Сумбэр задребезжала.
Старец белый сперва подпрыгнул,
Он с испугу ногами дрыгнул,
С возвышения он свалился,
На пол кубарем покатился.
Тут батор Буйдан-Улаан,
Поскорее из храма выйдя,
Побежал к Абаю Гэсэру, чтоб там
Рассказать обо всем, что видел.