ЧАСТЬ 4
Поражение Атай-Улана
Хан-Хурмас и Атай-Улан,
Властелины небесных стран,
Порешили бойцов собрать
И померяться силой военной,
Чтобы та и другая рать
На просторах столкнулись вселенной.
Собирает Атай-Улан
На войну, на крепкую месть
Смельчаков шестьдесят и шесть,
И шесть сотен знатных вождей,
И шесть тысяч ратных людей,
Небожителей сорок четыре,
Знаменитых в заоблачном мире.
Все вокруг него сплочены,
Заслужили его доверье.
Распахал он дорогу войны,
Распахнул он сражения двери.
Снарядил в этот грозный час
Тридцать три смельчака Хан-Хурмас,
Пятьдесят и пять небожителей,
И три сотни полков предводителей,
И три тысячи верных воителей
И поклялся, что в битве прославится,
Навсегда с врагами расправится.
Загорелся над миром день.
Оба войска ринулись в бой,
И легла огромная тень
На небесный свод голубой,
И густая великая мгла
На земные просторы легла.
Каждый насмерть бился с врагом.
Покатился над миром гром.
Обагрила утесы кровь.
Те, что вечером были убиты
И лежали, травой сокрыты,
Поутру оживали вновь,
А убитые до зари
Знаменитые богатыри,
Что легли, где растет камыш,
Разбудив полночную тишь,—
В лисьей тьме оживали опять,
Чтобы недругов убивать.
Вот, обиды вспомнив былые,
Насмерть бьются в сумраке мглистом,
И звенят их мечи боевые,
И летят их стрелы со свистом.
Хан-Хурмаса богатыри —
Именитые тридцать и три,
Пятьдесят и пять небожителей,
И три сотни вождей-предводителей,
И три тысячи верных воителей —
Одолели Атай-Улана
Шестьдесят и шесть удальцов,
И шесть сотен вождей военных,
И шесть тысяч обыкновенных,
Но выносливых, смелых бойцов.
Победили их в жарком бою
И низвергли с небесных высот.
Оказались они в краю,
Где гора над горою встает,
В том бесславном, бесплодном краю,
В том бестравном, голодном краю,
Словно вывернутом наизнанку,
Где услышишь ветров перебранку,
Где река, разбита преградами,
Вниз бросается водопадами,
Где кочкарники да болота!
На урочище Хонин-Хото
Храбрецы, что в битвах прославились
На земле, словно лед, расплавились,
Поубавились, как луна,
Поистерлись они, как колеса.
А на небе многоголосо
И кроваво длилась война.
Хан-Хурмас и Атай-Улан
Злую гибель сулят друг другу.
То, как коршуны, реют по кругу,
То, как лоси, друг друга хватают,
То, как беркуты, крылья сплетают,
То как ястребы, гордо взлетают.
Обопрутся руками вперед —
Прямо в бездну столкнут небосвод,
Обопрутся руками назад —
Небеса позади загудят
И с гудением в бездну скатятся.
Началась на небе сумятица,
Изменился времени ход,
Перепутался с годом год.
А противники бьются все злее,
Чтоб друг другу свернуть бычьи шеи,
Напрягают свои усилья,
Чтоб друг другу рассечь сухожилья.
На молочном своем просторе
Взволновалось великое море,
И Сумбэр-гора загудела,
Распростертая без предела,
Зазвенела небесная высь,
И земли задрожало тело,
И холмы над ней затряслись.
Чашу жизни древняя месть
Переполнила, закипая.
Попиралась гордая честь.
Разгоралась вражда вековая.
Хан-Хурмас и Атай-Улан,
Два небесных войск полководца,
Как на небе начнут бороться,
Так не падают с вышины:
У обоих силы равны,
А начнут на земле бороться —
Одинаково оба сильны.
Хан-Хурмас устал от войны,
Трудно дышит Атай-Улан,
Но решимости твердой полны
Боги Западной стороны,
А Восточного неба сыны
Жгучей злобой напоены.
Бьются насмерть противники смелые,
Властелины небесных стран
Хан-Хурмас и Атай-Улан.
Поднялись их волосы белые,
Изогнулись их спины, как луки,
Ослабели могучие руки,
И зубов их слышится скрежет.
Над вершинами солнце брезжит,—
Появился из-за вершин
Сын Хурмаса, Бухэ-Бэлигтэ,
Средний сын, красноцветный сын.
Там, где трудно, там, где опасно,
Там всегда Бухэ-Бэлигтэ!
Сжал он саблю крепко и властно,
Богатырь с бесстрашной душой,
Пред которым трепещут враги,
Размахнулся — отсек большой,
Сильный палец правой ноги
Властелина Атай-Улана,
И тотчас душа улетела
Из куска рассеченного тела.
Хан-Хурмасу силы прибавилось,
И плечо его мощно расправилось.
Как плетьми, он руками хлещет,
Полный ярости боевой,
И врага, что зубами скрежещет,
Он о скалы бьет головой.
Если вправо удар нанесет —
То на Западной стороне
Сотрясается небосвод,
Если влево удар нанесет —
На Востоке дрожит небосвод.
И на Западе и на Востоке
Жаркой крови помчались потоки,
Ураган поднялся, и вскоре,
Зашумев, нахлынуло море
На дрожащее мироздание,
И низверглось молний блистание,
Родила эта битва грозу,
Загудело вверху и внизу,
И с небес низринулся град —
Всегубительный камнепад.
Приуныла восточная рать,
Не осталось решимости боле,
И, лишенная мысли и воли,
На Восток повернула вспять,
Восклицая: «Несчастье! Несчастье!
Нет надежды вблизи и вдали!
Небожители Западной части
Поражение нам нанесли!
Наше воинство обессилело,
Нам бесславная жизнь опостылела!»
Но, познав желаний свершенье,
Одержав победу в сраженье,
Подошел к царевне Заса,
Грозной рати мощь и краса,
Небожитель Западной части.
Посадил он Сэсэг-Ногон
На коня ястребиной масти,
И быстрее ветра и вести
Он с прекрасной царевной вместе
Поскакал к родной стороне
На своем крепконогом коне.
Победители в трудной войне,
Небожители Западной части,
Что изведали бранное счастье,
Поздравляя друг друга по праву,
Поскакали в родную державу.
Перевоплощение Атай-Улана на земле
Свой клинок Хан-Хурмас прославил —
Он противника обезглавил,
И отрубленная голова
Властелина Атай-Улана
Начала ворочать сперва
Тридцать раз глазами-белками.
То ль жива она, то ль мертва?
Из ноздрей вырывалось пламя,
И покрылись уста его пеной,
И саженную косу его
Развевали ветры вселенной.
Эту круглую голову черную,
Что познала участь позорную,
Пнул ногой властелин Хурмас,
И она покатилась тотчас
С гор скалистых к просторной пустыне
И повисла как раз посредине
Между небом и твердой землей.
Был таков удел ее злой:
Не под силу ей на небо двинуться
И на землю не может низринуться.
Превратилась она в чудовище
По прозванью Архан-Шудхэр,
Что повсюду ищет становище
И все время исходит слюной:
Проглотить хочет солнце с луной.
Хан-Хурмас рукою своею
Отсекает от тела шею,
Поднимает ее на клинок,
И кидает без сострадания
Он опорный ее позвонок
На седьмое дно мироздания.
На земле, в стороне восточной,
Далеко от воды проточной,
Где неведомы ловля, охота,
На урочище Хонин-Хото,
В землях, вывернутых наизнанку,
Где ветра шумят, спозаранку,
Где река ниспадает с отрога,
Через три пробиваясь порога,
Где бестравье и суховеи
На просторе главенствуют диком,—
Позвонок богатырской шеи
Стал шулмусом огненноликим,
По прозванью Гал-Нурман-хан.
На его широкой груди
Было сорок раз по сто глаз,
Было десять по тысяче раз
Завидущих глаз позади,
На спине, повествует сказ.
А на лысой его голове
Был один-единственный глаз.
Так пылал воинственный глаз,
Будто злая звезда зажглась.
Был во рту один только клык.
Гал-Нурман, в превращеньях велик,
Стал причиной мук и мытарств,
Стал началом всех непотребств.
Он две тысячи ведал коварств,
Три и тысячу ведал волшебств.
Силой рук все сворачивать мог
И ломать мощной силою ног.
Говорят: на земле возродясь,
Чародейством жестоким гордясь,
Он поклялся в кромешной темени:
«Чуть позднее позднего времени,
При слиянии двух времен,
Я устрою погибель племен!»
Хан-Хурмас, дыша горячо,
Довершал богатырское дело.
Руку правую по плечо
Он отсек от безгласного тела,
И Улана руку недвижную
Ниспроверг он на землю нижнюю.
Ожила рука на земле,
На горе, на Сумбэр-скале,
Стала тигром рука врага,
По прозванию Орголи,
Подчинилась тигру тайга
Всей далекой, полночной земли,
И была страшна его власть.
Как раскроет алчную пасть,
Так проглотит он все живое.
Лезут в пасть деревья тайги —
От корней до зеленой хвои.
Хан-Хурмас не кончил еще
Богатырского, грозного дела.
Руку левую по плечо
Он отсек от безгласного тела,
И отрубленная рука
Сквозь прозрачные облака
На холмистую землю слетела.
И, покинув небесную твердь,
На земле, где гора высока,
Где с рожденьем встречается смерть,
Та отрубленная рука
Превратилась в чудовище злое
По прозванью Шэрэм-Мината.
Это чудище, злобой богато,
Весь людской ненавидело род.
У того чудовища злого
Был большой, трехсаженный рот,
Был язык ровно в пять четвертей,
Пожирало оно детей,
С каждым днем становясь лютей.
Не хотел Хан-Хурмас отдохнуть.
Отрубил он Атай-Улана
Пустотелую, черную грудь,
Чтоб на землю ее швырнуть.
Пустотелая грудь великана
Оказалась на той земле,
Где долины и горы — во мгле,
Где навыворот все живое,
Где безлюдие в душном зное,—
На урочище Хонин-Хото,
Где кочкарники да болота,
Где, с тремя воюя преградами,
Ниспадает река водопадами,
Где и слово еще не звучало,
Где не смеет подняться росток,
Где реки желтоцветной начало,
Где реки черноцветной исток.
Отсеченная черная грудь
Стала алчным, свирепым чудовищем,
Людям злую погибель готовящим
И в коварстве своем неизменным,
А звалось Абарга-Сэсэном.
Хан-Хурмаса острый и жалящий
Вновь сверкнул на мгновенье клинок,
У Атай-Улана седалище
Отрубил он до самых ног,
И на землю оно полетело
И достигло вскоре предела
Семигорья, безводной земли,
Тьмы и горя бесплодной земли,
Где ветров и песков обиталище,
Иссушенное долгим зноем.
Стало чудищем это седалище,
Диким Лойро-Лобсоголдоем,
Что неслось по горам и пустыням
На железном коне светло-синем.
А потом на землю слетели
Две отрубленных жалких ноги
И упали средь горных ущелий
В том краю, где не видно ни зги,
Где ветра пролетают с воем,
Где кругом — бестравный простор.
Рядом с черным Лобсоголдоем
В трех его превратилось сестер,
И полны были злобы тупой
Эти три сестры Енхобой.
Части тела Атай-Улана,
Как на землю, отрублены, прибыли,
Стали черным источником гибели,
Ибо жаждали постоянно,
День за днем и из года в год,
Истребить человеческий род.
В небесах, в распростертой бездне
Расстилались едким туманом,
Разносили они болезни
По земным, обездоленным странам.
На земле распространяются повальные болезни
Позвонок богатырской шеи,
Превращенный в Гал-Нурман-хана,
Всех чудовищ сильней и хитрее,
Стал главою бесовского стана.
Вот он черную клятву дает:
«Пусть умрет человеческий плод!
Станет мальчиком? Пусть умрет!
Станет девочкой? Пусть умрет!
Пусть людской прекратится род!
Я покончу с враждебными ханами:
Будет ночь — нападу на них,
Будет день — падут бездыханными,
Трех владык уничтожу земных!»
Эту клятву сказав, Гал-Нурман,
Чья опора — обман и дурман,
Грозно двинулся к Желтой реке,
Начинавшейся в желтом песке.
Он удобное место нашел там,
На крутом побережий желтом.
Сотворил он в той желтизне
Желтых бесов, тридцать числом.
Все нечистые — с желтым хохлом,
Каждый бес — на желтом коне,
Всех снабдил он желтым котлом,
Все питаются желтою гнилью,
Все окутаны желтою пылью.
Он пустился в дорогу опять
И добрался до синей реки.
Были воды ее широки.
Камни синие стал собирать.
Сотворил он из синих камней
Синих бесов, тридцать числом.
Дал им тридцать синих коней,
Всех украсил синим хохлом,
Всех снабдил он синим котлом,
Всех кормил он тухлятиной синею,
Одарил их синей пустынею.
Он в дорогу пустился опять
И добрался до черной реки.
Были воды ее глубоки.
Стал он гальку там собирать.
Сотворил он из мелких камней
Черных бесов, тридцать числом.
Дал им тридцать черных коней,
Всех украсил черным хохлом,
Всех снабдил он черным котлом,
Приказал питаться шулмусам
Черной пищей с гнилостным вкусом.
Девяносто бесов тлетворных,
Желтоцветных, синих и черных,
Стали делать зло на земле,
Чтобы люди погибли во зле.
В воду яд бросали жестокий,
Чтобы рек погибли истоки,
Наполняли корни отравами,
Чтоб луга не блистали травами.
Там, где горы и долы цвели,
Расплодились гадюки и змеи,
На богатые страны земли
Налетели, вопя, суховеи,
Потому что хотели злодеи,
Чтобы люди смерть обрели,
Чтоб живое было отравлено,
Ядовитым туманом придавлено.
Никогда не болевшие люди
Разве думали, ведали разве
О чуме и о страшной язве?
А теперь неожиданно, скоро
Погибали от язвы и мора.
Не болевшие никогда
Табуны, отары, стада
По долинам и косогорам,
На просторах несчастной земли,
Бездыханные, полегли,
Побежденные язвой и мором.
В свете дня и в полночной мгле
Все живое уничтожая,
Воцарилась на всей земле
Язва страшная, моровая.
На бескрайнем просторе земном
Умирали ночью и днем
Люди, звери, птицы, растенья.
Наступило время смятенья.
Племена трех земных вождей,
Неиссчетные толпы людей,
Бесконечной печалью печальных,
От болезней страдая повальных,
Вопрошали, друг к другу взывая,
Удивлением удивлены:
«Как нам жить? Из какой стороны
Эта язва пришла моровая,
От которой гибнет больной,
От которой не знаем лекарства?
Кто же стал этих бедствий виной —
Чье злодейство и чье коварство?»
Обратились люди к шаманке,
К той прославленной Шайнархан,
Что лечила от лихоманки,
И в грядущее заглядывала,
И по запаху угадывала,
Где какая убоина жарилась,—
Чтоб над скорбью людскою сжалилась,
Чтоб узнала: по чьей вине
Гибнут люди в каждой стране,
Чье злодейство, чье чародейство
Губит все племена и семейства?
Пригрозили шаманке при этом:
«Если к нам не придешь с ответом,
Не поведаешь о причине
Той беды, что творится ныне,
Мы повесим тебя на осине,
Жадным воронам на обед.
Так ступай, принеси ответ».
Девяносто бесов хотят уничтожить людской род
Шайнархан собрала тогда,
Чтоб развеялась эта беда,
В деревянной надломленной чаше
Слезы женские, слезы мужские,
Скорби-горести, муки людские.
Деревянную чашу крутя
С человеческими слезами,
Неподвижными глядя глазами,
К небу Запада их обратя,
Застывая, как изваяние,
Зашаманила заклинание:
«Поднимись, деревянная чаша,
О несчастной поведай земле,
Покрутись, покрутись на столе,
Чтоб тебя увидела наша
Дорогая Манзан-Гурмэ,
Та, что в Западном горнем краю
Над пятьюдесятью пятью
Небесами глава-владычица,
Та, что волю воздвигла свою,
Чтобы мудрость могла возвеличиться,
Та, что держит чашу добра,
Сотворенную из серебра».
Прокричав слова заклинания,
В распростертые небеса,
Вверх закинула чашу стенания,
Чашу слез, что светлы, как роса.
Облака насквозь пробивая,
Эта чаша, где скорбь живая,
Наконец на столе очутилась
Мудрой бабки Манзан-Гурмэ
И внезапно пред ней закрутилась,
Закрутилась — остановилась.
И тогда-то Манзан-Гурмэ
Удивленьем большим удивилась:
Что еще за беда нагрянула?
Вот в волшебное зеркало глянула,—
В мире верхнем царил покой,
А на нижнем земном просторе,
Там, где род пребывал людской,
Увидала горькое горе.
Девяносто бесов-уродцев,
Чьи противны крики и вопли,
Чьи носы вроде старых колодцев,
Толщиною в два пальца сопли,
Чьи грязны и черны котлы,
А еда — чернее смолы,
Чьи слюной наполнены рты,
Чьи унты не знают подошв,
Чьи без тульи шапки мохнатые,
Чьи бесхвосты кони горбатые,
Чьи глаза как затхлое гноище,
Чьи тела утратили тень,—
На земле устроив побоище,
Серой мглою окутали день.
На земной простор напустили
Черноцветные тучи пыли.
По земле расползаясь, как змеи,
Словно мухи, с жужжаньем летя,
Всех детей убивали злодеи
И закапывали дитя,
Если девочкой был ребенок,
Глубоко под грудой пеленок,
Если мальчиком был ребенок,
То закапывали дитя
Под замолкшей его колыбелью —
Лишь с одной-единственной целью:
Чтоб земля зачахла во мгле,
Чтоб не стало людей на земле.
Язва страшная, моровая
Совершала свой путь жестокий,
Семигорный мир заставляя
Горьких слез проливать потоки.
Громким плачем сменялся крик
В трех державах земных владык.
Зашаталась жизни опора.
Все живое гибло от мора.
Там, где мертвые в прахе валялись,
Там, где правила смерть, веселясь,
Девяносто бесов, бахвалясь
И кривляясь, пускались в пляс.
Как былиночку круговерть,
Так людей уносила смерть.
Постепенно, как снег и лед,
В трех державах таял народ.
Только бесы одни ликовали
На равнине, на перевале,
И в степях, и на шумных морях,
У ручьев и в каждом ущелье,
И безумное это веселье
Всем внушало губительный страх.