1. Главная
  2. Книги
  3. Народное творчество
  4. Гэсэр.Бурятский народный эпос(перепечатано с издания 1968 года)
  5. Страница 7
Выбрать главу
Девяносто бесов-уродцев, Чьи противны крики и вопли, Чьи носы вроде старых колодцев, Толщиною в два пальца сопли, Чьи без тульи шапки мохнатые, Чьи бесхвосты кони горбатые,— Облетали трижды вокруг Неокрепшей земли необъятной, Север, запад, восток и юг Облетали четырехкратно, Совершали зло на земле, Чтоб земля погибла во зле. Черноцветные тучи пыли Напустив на лесные края, Погасить они порешили Праздник жизни, свет бытия.
В это время в безлюдной местности, Где шумела тайга каждой веткой, В одиночестве и в безвестности, В бедной юрте, низенькой, ветхой, Над которой в серый денек Робко вился-курился дымок, У подножья Сумбэр-горы Жили-ждали лучшей поры Сэнгэлэн, седовласый нойон, Со старухой Наран-Гохон.
У старухи и старика Нет мальчишки-озорника, Чтоб его на коленях качать, Чтоб ласкать, — нет у них потомка, Нет собаки, чтоб лаяла громко, Нет скота, чтобы луг топтать,— Ни коня у них, ни овечки. То поставят вершу на речке, Ловят рыбок-мальков поутру, То в их петельку в темном бору Попадут тушканчик иль заяц… Так живут, от мора спасаясь, Черемшой утоляют голод И выкапывают саранки Возле жалкой своей стоянки, Где безлюдье, ветер и холод.
Сэнгэлэн как-то утром ранним Порешил пойти на охоту, Но его, в другую заботу Всей душою погружена, Отговаривала жена: «На последнем я месяце ныне. Ты подумай о будущем сыне,— Видишь, тело мое налилось, Платье спереди поднялось, Сзади платье мое повисло. Затруднилось дыханье мое. Покидать в эту пору жилье, На охоту идти — нету смысла: Если пищу упустит волк, То, как бешеный, он завоет, Если муж нарушит свой долг, То позором себя покроет!»
Но ушел упрямый старик, А старуха в таежном затишье Разостлала войлок-потник, Подложила подушку повыше. Что ей день сулит впереди? Если дочь родится — баюкать Будет девочку на груди, А родится сын — будет мать На коленях его качать.
Закричал внезапно ребенок Из ее материнского чрева. Этот голос был ласков и звонок, И была в нем нежность напева. Говорил ребенок, взывая: «Приподнять прошу я, родная, Белый шлем, на тебя надетый, Полный яркого звездного света».
Разве знала старуха пред тем, Что надет на ней звездный шлем? Но как только Наран-Гохон Шлем блестящий приподняла, В тот же миг от ее чела Высоко устремился вдруг Чистый дух, светоносный дух.
Яркий шлем на голову плотно Натянула правой рукой, Но из правой подмышки другой Взвился дух — светло, быстролетно. Потянулась — и левой рукой Заслонила подмышку правую; Слева, с яркостью величавою, Третий дух воспарил сильнокрыло. Натянула шлем и застыла, Сразу обе подмышки прижав,— Дух четвертый из пуповины Ввысь взлетел, где синел небосклон.
Потемнела от боли-кручины, Загрустила Наран-Гохон: Потеряла четыре плода, И не стать им детьми никогда! Но из чрева снова раздался Голосок Бухэ-Бэлигтэ: «Я, последыш, в чреве остался! Я медлителен, вот беда, Я опаздываю всегда! Но, по крайней мере, теперь,— Ты, родная моя, поверь,— Нарожусь в урочное время: Ты недаром носила бремя, Не напрасно меня зачала!»
Светлый дух, от ее чела Устремившийся к высоте,— Был Заса-Мэргэн, старший брат Храбреца Бухэ-Бэлигтэ. Дух второй, красив и крылат, Воспаривший в сиянье добра,— То Бухэ-Бэлигтэ сестра, То Эржзн-Гохон белоцветная. Третий дух, воспаривший туда, Где светла облаков гряда, Где звезда сияет рассветная,— То сестра Бухэ-Бэлигтэ, То Дуран-Гохон красноцветная. Дух четвертый, из пуповины На небесные луговины Воспаривший, блестя, как денница, То Бухэ-Бэлигтэ сестрица, Молодая Сэбэл-Гохон.
Вот, удачей своей вдохновлен, Сэнгэлэн, охотник седой, Возвратился с добычей домой. Но добыча жене не нужна, Но кричит-бранится жена:
«Говорила тебе: „Не ходи!“ Говорила тебе: „Погоди!“ Где шатался, блудливый бык? А пока ты шатался, блудник, Я четыре души упустила. Ох, с тобою мне жизнь постыла! Если завтра уйдешь опять — Одинокими станем снова, Без ребеночка дорогого Будем век вдвоем доживать!»
Так старуха стонала-рыдала, Превращаясь в добрую мать. Вот и утро в тайге настало. Не пошел на охоту старик: Ни к чему ему брань и крик! А старуха лежала, ноя, Ибо ныло все костяное, Все запуталось волосяное! Исстрадалась Наран-Гохон, Не лежалось ей, не сиделось. Вдруг похлебки ей захотелось,— И малыш, исполненный гнева, Некрасивый, вышел из чрева. Из себя извергал он кал, Сопли из носу испускал.
Вместо счастья у матери — горе: Вот какой уродился сынок! И ребенка, в тоске и позоре, Оттолкнула ступнями ног. Но старик его на руки взял, Спеленал дитя и сказал Он жене слова укоризны: «Вот какого ты мне сынка Родила на закате жизни! Но хотя он соплив и грязен, А с лица — сердит, безобразен, Нам с тобою он послан судьбой, Мальчик, выношенный тобой. Из детей лучше всех — это сын, Из птенцов лучше всех — желторотый!» Дожил старый нойон до седин, С поздней-поздней отцовской заботой, Он баюкал родное дитя, Радость новую обретя.

Девяносто коварных бесов

Повествует старинный сказ: Крепкий мальчик вышел из чрева. Был открыт его правый глаз, Был прищурен глаз его левый. Ногу левую мальчик согнул, Руку правую ввысь протянул.
Удивляется старая мать, Сэнгэлэну она говорит: «Это как же нам понимать? Правый глаз у него открыт, И прищурен был глаз его левый. Что за дитятко вышло из чрева! Ногу левую мальчик согнул, Руку правую ввысь протянул».
Услыхав такие попреки, Начал речь крепыш краснощекий: «Ввысь протянутой правой рукой Силу зла повергну в сраженьях, Чтобы праздновал род людской Праздник жизни в лесах весенних. Я под правой своей ногой Справедливую власть укреплю, Защищая мир и покой. Распрямив свою левую ногу, Всех предателей раздавлю! Чтобы верную видеть дорогу, Будет правый мой глаз открыт. Чтобы видеть, за часом час, Тех, кто ложь, кто измену творит, Будет левый прищурен глаз!»
Так сказал здоровяк-сопленок, Что родился в безлюдном лесу. Исходила вонь от пеленок, Не кончались и сопли в носу. А старик и старуха жена Вкруг младенца с утра до темна Суетились, души в нем не чая, И, друг друга опережая, Омывали дитя-крепыша. Утомясь и с трудом дыша, Укачали дитя в колыбели, Отнесли в правый угол его, Предназначенный для того, Чтобы справа гости воссели,— Он изгадил почетное место. Уложили его поскорей В колыбель возле самых дверей,— Он испачкал просторное место! И ребенка, измучась вконец, Вместе вынесли за порог В колыбели мать и отец И поставили на бугорок.
Но когда небеса потемнели, Лисья полночь нависла кругом, Мальчик выскочил из колыбели И по лесу — ползком-ползком. Сплел он семьдесят петель-силков, Их расставил среди кустов, И заплакал крепыш краснощекий. Услыхали тот плач на востоке, В позабытом, безлюдном краю, Словно вывернутом наизнанку, Где гуляют ветра спозаранку, Где, свою низвергая струю, Гулко льется река водопадами, Бурно бьется с камнями-преградами, Где кочкарники да болота, Где урочище Хонин-Хото.
Девяносто бесов спросонок Услыхали, что плачет ребенок, И сказали: «Мы слышим плач Не того ли, чье сердце просторно, И чей взгляд, как пламя, горяч, И чью кровь нам испить не зазорно?»
И мышей эти бесы зловредные В край погнали далекий, лесной. У мышей были морды медные, Ну а сами — величиной Были мыши с быков-трехлеток. Вот ползут меж кустов и веток, Все вынюхивают вокруг, Все высматривают вокруг,— И в силки попадают вдруг! Уничтожить ребенка хотели, А малыш не спешил умереть: Мальчик выскочил из колыбели, Взял из красного дерева плеть,— А застежек на ней восемнадцать,— И с мышами давай расправляться! Всех, чьи морды — зеленая медь, Чьи свирепы и подлы обличья, Чьи тела похожи на бычьи,— Ударяла крепкая плеть. Но хотелось им уцелеть, И наполнилась ими река. А мальчишка воскликнул: «Впредь, В отдаленнейшие века, Вы не будете ростом с быка, Обретете из мяса морды!» Так сказал он, победой гордый, И прогнал из леса мышей. «В первый день новой жизни моей Одного одолел я врага, И спокойною стала тайга». Так сказав, он заснул в колыбели, А над ним деревья шумели. Прискакал жеребенок гнедой, Чтоб травой наслаждаться густой. Вот проснулся день молодой, Загорелась заря, блестя, И старик со старухой вместе Вносят в юрту свое дитя, Чтоб лежал на почетном месте,— Но изгадил он место почетное. Уложили его поскорей В колыбель у самых дверей,— Он испачкал место вольготное! Можно ль вытерпеть эту вонь? И туда, где стоял их конь, Колыбель они вынесли снова И поставили на бугорок, И рожденный в тайге ветерок Обвевал и дитя и гнедого.
Вот заснул в затишье лесном Крепкий мальчик завидным сном. Девяносто бесов тлетворных Не дождутся своих мышей. Посылают воронов черных, Чтоб достигли тех рубежей, Что зовутся таежным краем, Чтоб напали на мальчика с граем, Чтоб они на лицо его сели, Чтобы выклевали глаза, А потом в жестоком веселье Унеслись за луга и леса. Будто вымазанные в дегте, Эти вороны были черны. Из безлюдной они стороны, Из железа их клювы и когти!
Но в младенце сила была: Он схватил их за два крыла И сказал, глазами сверкнув: «Ради зла родились эти двое,— На земле истребят все живое Их железные когти и клюв!»
Он у птиц, — для них бесполезные, — Вырвал клювы-когти железные, Вставил клювы им роговые, Вставил когти им ногтевые И сказал: «В одно из времен Поздних дней наступит черед, И тогда весь вороний род До едина будет снабжен Клювом крепким, но роговым, Когтем цепким, но ногтевым!» Отпустил он воронов прочь. На тайгу опрокинулась ночь. Новой жизни два дня прошло Одолел он второе зло.
В колыбели заснул малыш, Жеребенок его — на лугу, И кругом — таежная тишь… Разбудило утро тайгу, Вышел старый нойон за порог И поднялся на бугорок. Он к груди прижал малыша, Он домой унес крепыша.
Мальчик в юрте поел охотно И спокойно весь день, беззаботно Он лежал на месте почетном. Но когда небеса потемнели, Он заплакал в своей колыбели, И таким наполнил он смрадом Все жилье, издавая крик, Что стоять не могли с ним рядом Ни старуха мать, ни старик.
Раз в ребенке такой порок, Колыбель они вынесли снова И поставили на бугорок, Посреди затишья лесного Мальчик плакал, и плач его громкий В содроганье привел потемки. Девяносто бесов тлетворных, Девяносто злых и трусливых, Не дождавшись воронов черных, Комаров собрали кусливых. Что пред ними весь род вороний? Комары велики, словно кони!
Комары прилетели со звоном, Лапки — больше конских копыт. Закружились над мальчиком сонным, Притворился малыш, будто спит. Вьются-кружатся, тонко звеня, Но готова для них западня: Хоть, как лошади велики, Комары попали в силки, Комары в силках ослабели!
Мальчик выскочил из колыбели, Взял из красного дерева плеть, Чтоб расправиться с ними, как с мошками. Восемнадцатью бил их застежками,— Комары перестали звенеть, Услыхали ребенка приказ: «Я, пожалуй, помилую вас, Но сперва поклянитесь, что впредь Мелкой мошкою станете вы, Чтоб висеть на верхушках травы!»
Клятву взяв, он прогнал комаров — Каждый был размером с коня! Потемнел небесный покров. Новой жизни прошло три дня — Трех врагов одолел мальчуган… Вот растаял рассветный туман, И старик со старухой снова Взяли на руки сына родного, Принесли в шалаш травяной. Мальчуган покушал отменно И заснул, обретя покой. Просветлела душа Сэнгэлэна, Он сказал старухе седой:
«Чтобы радовать нас, есть ребенок, Чтоб зимой согревать, есть очаг, Чтобы встретить нас, есть жеребенок, Чтоб за нами бежать, есть лончак!» И спокойно заснули втроем В шалаше таежном своем.
Поутру закричали спросонья: Задыхаются от зловонья! Старец крикнул: «Ублюдок наш Травяной испоганил шалаш, На весь мир от ребенка смердит!» За порог он вышел, сердит. Следом с мальчиком вышла мать, На супруга стала кричать:
«Нас кормить этот мальчик не будет, Повзрослеет — о нас позабудет, Нашу старость не станет жалеть. Унеси ты его в берлогу, Где сидит в черной шубе медведь». Сэнгэлэн знал к медведю дорогу, И унес в медвежий тайник Своего ребенка старик.
День проснулся, прогнав дремоту. Сэнгэлэн пошел на охоту. Он, росою обрызганный свежей, Подошел к берлоге медвежьей. Видит: мальчик его ненаглядный, Без штанишек, грязный и смрадный, По тропинке ползет травяной. И, взглянув на отца, рассмеялся Сэнгэлэна сынок озорной. Он к седому отцу приласкался, А за ним на траве распластался В черной шубе хозяин-медведь: Недвижим, он лежит, не дыша, Он раздавлен рукой малыша.
До чего же силен, озорник! Сына к сердцу прижал старик И унес ребенка домой. Ох, вкусна была замечательно Эта свежая медвежатина! И старик со своей женой Пищей лакомились мясной:
«Нам небесными властелинами, Видно, мальчик этот дарован. Поднебесными исполинами Нам на радость мальчик дарован. Он для подвигов приуготован. Так не будем плакать в кручине, Пусть, как хочет, живет отныне!» — Говорили они о сыне.

Косоглазый лама

Обгоняя в тайге все сроки, Стал расти крепыш краснощекий: Богатырская грудь широка, И крепка и могуча рука. За ночь так мальчуган вырастал, Что ему становился мал Из овечьей шкуры тулупчик. За день так вырастал голубчик, Что ему становилась тесна Даже шуба из бычьей кожи, И просил он другой одёжи. А в тайге звенела весна, Мальчик прыгал среди разнотравья, Напевал, юной жизни рад, То гнусавя, то шепелявя, То впопад, а то невпопад. В это время вожак злотворных Бесов синих, желтых и черных Двадцати волшебствам дал приказ По ладони пуститься в пляс, А потом по перстам пустил Десять людям враждебных сил И постиг жестоким своим Постижением колдовским:
«Небесами земле заповеданный И земле неокрепшей преданный, Появился для блага людей Исполин, богатырь, чародей. Уничтожим его, покуда Этот мальчик не возмужал, А не то будет бесам худо!»
Злобных бесов собрал вожак, И они порешили так: «Уничтожим того чародея, Что, неслыханной силой владея, Ради радости бедного люда, Возмужав, дойдет и досюда. Уничтожим его, покуда Он не вырос еще, не окреп!»
Вот вожак, хитер и свиреп, Напрягает свой черный разум, Погубить замыслив дитя… В человека себя превратя, Стал он ламою косоглазым. Из безлюдной страны Хонин-Хото, Где кочкарники да болота, Где живое гибнет бесславно, Где земля бесплодна, бестравна, Будто вывернута наизнанку,— До таежной чащи густой Пробирался паломник святой И нашел Сэнгэлэна стоянку. Поклонился он, сладкоголос, И моление произнес.
Косоглазого старца святого Привечает Наран-Гохон. Всем, что в юрте было готово, Угощает Наран-Гохон. Вопрошает учтивый нойон Косоглазого старика: «Далеко ли, близко ль живете? Далеко ли, близко ль идете? Как, скажите, зовется река, Из которой вы воду пьете? Как название той страны, Где вы были на свет рождены?»
Источает из уст обман, Облачает слова в туман Косоглазый лама в ответ: «На востоке рожден я на свет, Возле устья Желтой реки. Я — искатель чистых путей, Воспитатель малых детей, Я их пестую в ранние дни, А когда подрастают они, Я учу их ёхору-пляске. Я теперь узнал, что у вас Появилось дитя в добрый час, Я пришел, исполненный ласки».
Старики тогда приосанились, От смущения зарумянились, На душе у них посветлело. А ребенок в люльке кричит, А ребенок плачет навзрыд,— Неужели дитя заболело? Старый лама забеспокоился: «Почему он все время плачет? Может быть, желудок расстроился? Я узнаю, что это значит!»
Лжепаломник с коварной целью Наклонился над колыбелью, Но разумный младенец постиг, Кто таков косоглазый старик. Прекратив свои сладкие речи И отринув лик человечий, Принял облик свой истинный бес, В колыбель с головою залез, Порешил: младенца убьет, Порешил: мальчугану в рот Он вонзит непомерный клюв. Но ребенок, дело смекнув, Ухватил ручонкою тонкой За огромный железный клюв, Он ударил детской ножонкой, Но со всею силой своею, Косоглазого ламу в шею.
~ 7 ~