Перед иконой Богородицы горела лампада. Стоя на коленях, беззвучно молилась Степанида. Тимош спал.
Богдан постоял в дверях и тихонько вышел. На другой половине дома, разостлав коврик, совершал намаз Иса. И ему не захотел помешать Богдан, взял тулуп, ушел на сеновал.
Заснул сразу, но скоро проснулся.
— Пятьдесят два года, — подумал вслух, и глубокая обида объяла душу его.
Жизнь была еще не прожита, но все главное позади. Был генеральным писарем, был счастлив в любви. Богатства не нажил, но и недостатка никогда не знал.
— С королем говорил, — снова вслух сказал Богдан. — Два раза. С графом де Брежи вино пил.
Вспомнил о графе, вспомнил свою поездку во Францию. Де Брежи был посланником в Польше, он пригласил казацких послов в Париж, чтоб договориться о найме казаков для войны с Испанией. В кружевах, в парике, белые ручки перстеньками унизаны, а за каждую копейку торговался.
«Но я тоже не сплоховал, — думал Богдан. — Пришлось-таки графу раскошелиться».
В Париж, а оттуда под Дюнкерк отправились две тысячи четыреста казаков.
«Помри я нынче, какая память по мне останется? — спросил себя Богдан и ответил честно: — Никакой! Гетманов и тех забывают».
И сам себе возразил: «Смотря каких гетманов! Сагайдачного не забудут, Сулиму, Павлюка, Остряницу…»
— Я за сына да за Матрену собираюсь пана подстаросту сокрушить, за себя самого встал, а Наливайко, Павлюк, Гуня, Остряница — те за народ дрались, за поруганную честь Украины.
Спать не хотелось. Богдан спустился с сеновала, дал овса коню, смотрел, как тот ест, кося глазом на хозяина.
— Чего смотришь? — спросил коня Богдан. — Чуешь, что паны поляки ловушку мне уготовили? Не тревожься, уж сегодня я не позабуду панцирь под кунтуш надеть. Бог не выдаст, свинья не загрызет.
Он приехал к кресту один, пан Чаплинский ждал его сам-треть.
— Готов, пан разбойник? — крикнул, подъезжая, Богдан и обнажил саблю.
И тут сзади грянул выстрел.
Хмельницкий дал шпоры, развернул коня и увидал пана Комаровского с дымящимся пистолетом в руках.
— И-и-и! — по-татарски взвизгнул Богдан и помчался на пана Комаровского, доставая из-за пояса пистолет.
Гнал всю свору. Пан Чаплинский, пан Дачевский и еще какой-то пан, не дожидаясь нападения, повернули лошадей и стали уходить.
Хмельницкий выстрелил и увидал, что лицо пана Комаровского залилось кровью.
— За Тимоша!
Дома, снимая доспехи, услышал: что-то упало. Поглядел — сплющенная пуля. Пуля пробила кунтуш, прошла через два ряда металлических пластин панциря и потеряла силу. Богдан долго глядел на дыру в доспехах.
— Позвонки бы перебил, сатана!
В тот же день из Чигирина прискакал от старосты гонец: пана Хмельницкого вызывали в суд.
Еще до суда узнал: пан Комаровский лишился левого уха, но живехонек.
— Ничего, — сказал Богдан. — Теперь он у меня меченый.
Суд был скорый и неправый.
— Покажи привилей на владение Суботовом, — попросил судья.
— Теперь у меня нет привилея, — ответил Хмельницкий, — но я показывал его в старостве.
— А где же теперь привилей?
— Его у меня выманили и сожгли.
— Я видел какую-то грамоту, — признал староста Конецпольский, — но не знаю, что это за грамота Я не читал ее.
— Этой грамотой пану Хмельницкому жаловали корову на обзаведение, — сказал пан Чаплинский. — Корова давно сдохла, и я сжег бумагу.
— Значит, привилея у тебя нет, пан Хмельницкий? — спросил судья.
— Нет.
— Тогда твое дело проиграно. Пан староста Александр Конецпольский жалует хутор Суботов за верную службу подстаросте Чаплинскому. Два месяца тебе сроку для обжалования нашего суда в сенате, но так как доказательств на право владения хутором у тебя нет, можешь не тратиться на поездку в Варшаву.
— Нехай, потрачусь! — Богдан поклонился судье. — Правду сказать, я и не ожидал другого решения. Поеду поищу правду в сенате и у короля.
— У тебя что же, есть надежда склонить панов сенаторов на свою сторону? — спросил Конецпольский.
— Надежды нет, пан староста, но я хочу исчерпать, борясь за правду, все мирные возможности.
— Как это понимать, пан Хмельницкий?
— Я сказал то, что думал, а толкователям всегда видней.
Пан Чаплинский даже самому себе не признался бы, что пошел под венец в слепом порыве страха.
— Спьяну! — объяснял он свою нелепую выходку друзьям. — Но сам Бог послал мне королеву. Истая дикарка, но королева.