сомневаюсь в том, чтобы та самая Москва захотела присягнуть со своей
стороны на сохранение всего того, чем вас, добрых молодцов,
обнадеживает, чего она никогда не совершит, а если и совершит, то к
большему обману, чтобы той лживой присягой скорее соблазнить и
потерять вас. Знайте и то, добрые молодцы, которые и присяга, если
только вы ее составили, не действующая и перед Бог не грешная, так как,
присягнув предварительно единодушно на освобождение отчизны, теперь
вы присягнули лукаво, а или же можно присягать на погибель отчизны? А и
вдобавок Москва, взяв из вас присягу, как захотит, так с вами и с отчизной
нашей совершит, и тогда присяга ваша и душу вашу занапастить, и
отчизну в безодню бросит, и вільностей лишит. После всього этого прошу
вас, добрых молодцов, Войско Запорожское, у имени любви к отчизне и
перед Бог содеянной присяги об обороне отчизны к последней капле крови,
оставить свое намерение, которое вы осуществили или еще только
собираетесь осуществить о переходе на вражеский вам и отчизне сторону,
воспользоваться удобным и счастливым временами, что сейчас нам выпал,
за таких больших и непобедимых для выполнения наших священных долгов;
в другом случае через наше непостоянство мы потеряем этот момент для
освобождения нашей дорогой родины и никогда уже такого не увидим, и до
конца дней не дождемся. Обращаю, наконец, ваше внимание, что я здесь,
оставаясь при его милости хану, имею внимательное, пыльное и
неутомимое о вас старания, и постиг полно его ханскую милость, что он за
натурой – господин, ласковый к вам, добрым молодцам, Войску
Запорожского, всем сердцем благосклонный и всяческого добра вам и
отчизне нашей благожелательный; следует только, чтобы вы, добрые
молодцы, откликнулись к его ханской милости письмом через своих
51
посланцев и уверили его, что никогда не собираетесь переходить на
московскую сторону и отходить от обороны и владычество его ханской
милости, а остаетесь в готовности к военному походу на первый его
ханской величественности указ. Уверяю вас христианской совестью,
которые не будете жалеть и не только жалованье, а и надлежащее
вознаграждение за свою работу и подвиги будете иметь в польской
стороне и получите пожиттєві и удобные постои. Все это пишу
вашмосцям, добрым молодцам, Войску Запорожскому из ревностности и от
искренней моей к вам и к отчизне любви и приязненные, с которой к вам и
зостаюся искренне благожелательный всего добра приятель и брат,
Филипп Орлик, гетман Войска Запорожского».
На рассвете, когда прощались, отец положил сыну руку на плечо, будто
хотел передать свою силу и неуничтожимую веру:
– Знаю наверняка: когда-то будет свободной наша земля. А сейчас, когда
не под силу нам самим одолеть поработителя, ищем в подмогу честных и
мудрых людей по свету. Благослови тебя Бог на праведное дело, так как
неизвестно, суждено ли нам еще встретиться.
Обнялись…
52
«Воздадут мне честь лишь тогда…»
1 января 1730 года капитан шведской гвардии Густав Бартель (Григорий
Орлик понемногу привыкал к своему новому имени) ждал новогоднюю
аудиенцию кардинала Флере. Придворный люд тем временем праздновал,
фейерверки не угасали всю ночь, одиночные вспышки, будто кто-то выбивал
огонь ударами кремень о кремень, сменялись внезапно множеством – небо
цвело диковинными цветами, заполнялось неожиданными и причудливыми
букетами; музыканты падали с ног, и оркестры не смолкали, чередуя мелодию
за мелодией; шум и звон бокалов, беззаботный женский смех, казалось
Григорию, звучали слева и справа, снизу и сверху, будто бы никто на белом
свете не имел других хлопот и мороки, кроме веселья, круговерти танца в
сияющих от переизбытка свечей раззолоченных залах.
«Счастливый народ, счастливая страна, – с привкусом горечи подумал
Григорий, будто эти празднующие люди чем-то провинились перед ним лично.
– А что у меня дома…»
Кардинал Флере принял Орлика в скрытом от нежелательных ушей и
глаз кабинете.
– Многовато народ стал праздновать, – улыбнулся на мгновение