Несмотря на эти уверения, женщины, за исключением Лели, при каждом новом взрыве смеха и криков, начинали ломать руки и пронзительно кричать, что, по-видимому, забавляло воеводу, так как после этого он и его товарищи начинали петь и кричать еще громче. Несколько раз нападающие принимались стучать в двери, словно собираясь вломиться в них силою. Паклевский подбежал и, держа в одной руке пистолет, а в другой – саблю, стал на страже. Женщины отбежали в другой угол комнаты. Самая смелая из них, Леля, стала впереди всех с кухонным ножом наготове.
Забавно и мило было смотреть на нее. Волосы она отбросила назад, голову держала гордо приподнятой, широкую, сборчатую юбку заколола на боках, чтобы она не слишком отставала, засучила рукава на своих прекрасных ручках и, хотя дрожала всем телом, но нож держала крепко в вытянутой руке и так им размахивала, что страшно было за нее, как бы она не поранила себя самое.
– Военный совет, – охрипшим голосом басил один из спутников Радзивилла, – постановил pluralitate vocum, после того, как осажденным был дан срок для ответа, согласны ли они добровольно уступить и сдаться на милость победителя, по прошествии этого срока, овладеть ими штурмом, выломать двери, а все население, не выпуская из крепости, уничтожить до одного!
Заявление это вызвало смех за дверьми.
– Эй! Тут не до шуток, пане коханку! Князю-воеводе виленскому одна генеральская юбка нанесла тяжкое оскорбление; возмездие неминуемо и без всякой пощады… Командируется генерал Фрычинский, чтобы в последний раз образумить неприятеля и принудить к послушанию.
В двери постучали. Паклевский подошел к ним.
– Кто там?
– Армия князя-воеводы! – отвечали ему.
– Этого не может быть! – во весь голос закричал Теодор. –Князь-воевода – пан над панами, разумный и серьезный, он не будет вести войну с путешествующими женщинами. Я защищаю честь радзивилловского дома; ступайте прочь, самозванцы!
За дверями вдруг воцарилась мертвая тишина.
– Что он там болтает, пане коханку? А?
У дверей послышался какой-то шум.
– Повтори, что сказал?
Паклевский слово в слово повторил, что сказал раньше.
Опять настало глухое молчание.
– Кто же там дает ответ, пане коханку?
– Придворный, находящийся на службе у пани старостины.
– Не глупый человек, пане коханку, ей Богу, не глупый…
Послышался снова шепот, потом кто-то сказал:
– Высылаем делегатом пана Боженцкого, подскарбника, чтобы он разобрал дело, выяснил требования и постарался заключить трактат…
В дверь снова постучали.
– Кто там?
– Парламентер князя-воеводы, – отвечал новый голос.
– Смотри же не осрамись, пане коханку, и не скажи какой-нибудь глупости на мой счет, – сказал князь. – Я это, если захочу, и без посредника сумею сделать. Ну, говори, да смелее.
– Есть там кто-нибудь? – осведомился делегат Боженцкий.
– Ad sum, – сказал Паклевский.
– Князь-воевода, без всяких злых намерений sine fraudo et dolo, домогается от пани генеральши только позволения выпить за ее здоровье и поцеловать у нее ручку за несколько смелую шутку!
– Если делегат ручается словом Радзивилла за то, что он не будет ни в чем стеснять больных и испуганных женщин, – сказал Паклевский, – тогда мы согласны!
Женщины крикнули, не соглашаясь с ним, но Теодор сделал им знак, и они замолкли.
– Мы желаем иметь слово Радзивилла, – повторил Теодор.
– Да это какой-то юрист, пане коханку!
У дверей послышались шаги, сопение, звон оружия, и чей-то мощный голос сказал:
– Слово Радзивилла!
Едва он произнес это, как раздалось около тридцати ружейных выстрелов в знак приветствия.
Паклевский, не выпуская из рук ни сабли, ни пистолета, открыл двери и сам стал подле них на страже.
Через минуту на пороге показался сам князь-воевода в красном кунтуше и плаще, обшитом соболями, в шапке, сдвинутой на одно ухо; в одной руке он держал огромную чашу, а другой – придерживал саблю.
Пройдя несколько шагов, он остановился, снял шапку, поклонился женщинам (Леля тем временем спрятала нож за спину, но не бросила его), потом оглянулся на своих, входивших поодиночке вслед за ним. Все шли с открытыми головами, с разгоревшимися, красными лицами, держа в одной руке кубок с вином, а другой рукой придерживая сабли, шли степенно, но глаза их блестели озорством.
Князь поднял кубок.
– За здоровье генеральши! – гаркнул он. – Трубить в трубы!
Труб не было, но за дверьми с десяток гайдуков затрубили в кулаки так пронзительно, что старостина крикнула:
– Умираю!
Воевода, не обращая на это внимания, обернулся и крикнул:
– Вина! Нельзя же обидеть старостину и розовый бутончик.
Услышав это, Леля сделала сердитую гримаску. Подбежали двое слуг с бутылями и начали наливать вино.
Воевода стоял, не спуская глаз с Паклевского.
– Iterum, iterumque здоровье пани старостины… Трубы и литавры!!
Опять затрубили в кулаки, а потом стали колотить в доски. Старостина испустила тоненький стон, как будто умирала.
Князь очень серьезно выпил кубок и дал знак, чтобы ему налили еще раз. Он все смотрел на Паклевского, который тоже не опускал перед ним взгляда.
– За здоровье розового бутончика – генеральской дочки; пусть расцветает по примеру матери, et caetera.
– Et caetera! – со смехом гаркнула вся толпа.
Генеральша покраснела от гнева.
– Попрошу дать мне лавку, чтобы я мог сесть, отдохнуть и поговорить с этими дамами, – заговорил князь. – Tandem, прошу закрыть двери, потому что Борей веет на розы и бутоны… Господа Фрычинский, Боженцкий и Пашковский останутся со мною…
Приказание князя было моментально исполнено; он сел, поставил кубок подле себя на лавке и, хотя видел волнение все еще не пришедших в себя женщин, решил, по-видимому, немного помучить их.
– Пани генеральша, откуда вы, сударыня, едете? Из Китая или из царства Мароккского, пане коханку?
Ответа не было.
– Я очень просил бы ответить мне.
– Но, что же это за вопрос? – осмелилась произнести генеральша.
– Вот, видите ли, сударыня, пане коханку, – говорил воевода, – с виду вопрос как будто бессмысленный, а на деле – разумный. Потому что, если бы сударыня возвращалась из Сморгони или из Пацанова, то, поверьте, знала бы, что у виленского воеводы – несколько тысяч войска, и не запирала бы ворот перед самым его носом.
Но это так только говорится, discursiae, без обиды, пане коханку! Я также смолоду очень любил путешествовать, пане коханку, вот генерал Фрычинский может это засвидетельствовать.
Генерал низко поклонился.
– Вот, однажды, когда мы, переплыв океан на спине черепахи, имея парусом передник моей первой жены, который я всегда носил с собой и который всегда спасал нас во время штиля на море, потому что имел ту особенность, что он сам развевался и вызывал ветер…
Тут князь прервал себя и, обращаясь к Боженцкому, спросил:
– На чем я остановился, пане коханку?
– На передничке ее сиятельства княгини, – отвечал Боженцкий.
– А вот и неправда, пане коханку, на черепашьей спине, – сказал князь, – у вас, сударь, плохая память.
Боженцкий опять поклонился.
– Переплыв счастливо океан, управляясь вместо весел ухватом, который у меня сохранился от того времени, когда я служил помощником повара, пане коханку…
Женщины, слушая его, переглядывались и пожимали плечами, а Леля роняя нож, принуждена была закрыть рот платком, чтобы не рассмеяться. Нож зазвенел, упав на пол, и князь оглянулся посмотреть, что случилось.
– Что же это, пане коханку? Какое-то оружие? Которая же из дам была так вооружена?
– Я! – отвечала Леля выступив вперед и поднимая нож.
– Раны Господни! Пане коханку, вы хотели зарезать меня как каплуна, или как Юдифь Олоферна. Вот это мило!
Леля улыбнулась.
– Героиня, пане коханку! – вскричал Радзивилл. – Надо выпить за ваше здоровье и непременно из туфельки! Эй!
Подскочил пан Боженцкий.
– Из туфельки, пане коханку…
Леля хотела убежать; тяжелый и неповоротливый воевода бросился за ней, она крикнула, и на защиту ее поспешил с пистолетом и саблей Паклевский.