Врача часто называли хладнокровным, но на этот раз кровь в его жилах действительно застыла. Он дёрнул дверную ручку – в воздухе повис гул. Антон растерянно мялся на пороге, мямля что-то и бросая взгляды то на Бухалка, то на бледное чуть повёрнутое к нему обессиленное детское лицо. Шульц сглотнул подступивший к горлу ком.
Даже при беглом осмотре состояние мальчика могло вызывать лишь сочувствие: тонкие губки и маленький носик были покрыты синяками и кровоподтёками; он едва дышал и не смел даже поднять воспалённых глаз на бандита.
Молчание было цинично прервано:
– Ну и шо стоим как неродные? Я вот тебе клиента подогнал оптового – каждый третий диагноз бесплатно, каждый второй за двойную, бля, цену, – он потряс кулаком прямо перед носом ребёнка, прижавшегося к двери, – У-у, падаль. Выбесил, понимаешь ты?! Сопля патлатая, я тебе. Ну как, возьмёшься?
Доктор невпопад кивнул и, не отрывая глаз от мальчика, пригласил бандита пройти в дом. Бухалк не стал дожидаться большего и пожал плечами. Малыш болезненно поморщился, попытался кашлянуть, но вместо этого только тихонько взвизгнул, схватившись за живот.
Жалость, как гусеница, выгрызала внутренности господина Шульца, провоцируя и другие, давно позабытые им чувства и эмоции. Однако именно гусеницам суждено стать бабочками. Так его жалость перерождалась во что-то более благородное. Антон ещё не до конца понимал: его судьба уже предрешена. Мозг только пытался осознать то, что для совести стало очевидным, как только он увидел тоненькие худые ручонки и полные боли глаза, смотревшие сквозь него. Тело врач знало, что нужно делать, язык – что нужно говорить, в то время как разум всё ещё бешено метался от мысли к мысли:
– Что произошло? – как бы невзначай бросил Шульц, склоняясь над едва ли что-то осознававшим ребёнком и прощупывая подушечками холодных пальцев выпирающие лимфоузлы. Врач почти вплотную приблизился к его истощённому лицу – его обдало горячим паром, а очки покрылись капельками воды. Антон настороженно коснулся лба маленького пациента, только чтобы лишний раз убедиться: у него лихорадка.
– Нашего красавчика покупатель ждёт, – начал объяснение Бухалк, – Представительный человек, ну ты понимаешь, для каких государственных нужд, – он пару раз ткнул врача локтем в живот, затем резко наклонился и сжал щёки больного, – Какой экземпляр! Я б…
Он не договорил – Антон бессознательно хлопнул его по ладони. Не сильно, но обидно и достаточно для того, чтобы Бухалк отпустил лицо бедняги, погрозив кулаком уже обоим.
– Так вот, – менее уверенно продолжил он, – Собачий сын возьми, да и съебись нахуй. Выручай, брат, я подобосрал товарный вид, так сказать. Подшамань до завтра, а?
Слушавший до этого в пол-уха Антон обернулся, – Ты людьми торгуешь? – он почувствовал, как в нём просыпалась ярость, которой он не чувствовал с шестнадцати лет.
– Не, ты чё? Людьми сыкотно. Это ГМО-шный, – он указал на сдвоенное ухо мальчика, находившееся на макушке и больше похожее на кошачье.
Он так сильно толкнул ребёнка в спину, что и сам Шульц бы не выдержал. Он пошатнулся и, рухнул бы на пол, если бы не Антон. Малыш инстинктивно вцепился в его одежду и уткнулся холодным носом в шею – его частое неглубокое дыхание обожгло щёку врача.
—Эййй, солнышко. Иди ко мне. Как тебя зовут?
Ребёнок лишь неуклюже попытался повернуться набок и закатил глаза.
– Что ты с ним делал? Полы им мыл? – строго спросил врач, не переставая прижимать к себе мальчика. В этот момент его взгляд упал на повисшую с разжатыми пальчиками, словно тряпичную, руку бедняги, – Это что? Что это, я тебя спрашиваю? Это точно не сегодня произошло, даже не пытайся мне врать.
Пристально осмотрев почти чёрную кисть, Антон сгрёб малыша в охапку, отнёс в смотровую и уложил на кушетку.
Несмотря на позднюю осень, из одежды на мальчике была лишь лёгкая футболка. Врач мог бы без труда снять её, но не решился тревожить ребёнка и просто разрезал ткань скальпелем.
Он тщательно осмотрел каждую рану и порез на покрывшейся мурашками бледной коже, однако от слабого прикосновения к ладошке ребёнок взвыл и подскочил, пытаясь спрятать повреждённую конечность. Он сделал себе только хуже: от резкой боли зубы заскрежетали, а ресницы намокли.
Антон остановил его, крепко прижимая к груди, до тех пор, пока дыхание мальчика не выровнялось. Почёсывая спутанные, выпачканные в крови волосы, Шульц нашёптывал слова единственной колыбельной, которую помнил.
– Да взял Белоснежку пару недель назад со сломанной рукой, – объяснил до этого стоявший смирно Бухалк, – Ну, тип, какая мне разница? Бог ему дал рот, чтобы руками работать не пришлось. Решил: само срастётся.