— Как я дошел до такого унижения?! — воскликнул он вдруг и поднес руку ко лбу, будто хотел отогнать печальные мысли, которые, как черные тучи, собрались над ним. Мучительные образы не исчезали. Серебристое озеро, горы с величественными вершинами, луна своим кротким светом и даже нежный ветерок, который колебал водную гладь и ласкал прибрежные травы и цветы, не приносили успокоения. Он не слышал даже шума волн у подножья скал. Душа его витала где-то далеко…
Но вот послышался легкий шорох. Он вздрогнул и, повернув голову, увидел, что к нему приближается закутанная в покрывало женщина.
— Кто это? — окликнул он, но, сейчас же узнав, поднялся с места. — Царица, это ты? — спросил он мягким голосом.
— Да, мой любимый государь… — ответила она почти шепотом.
— Здесь? Одна, в такую позднюю пору?
— Разве я одна? Ведь со мной царь Ашот…
— Где же твои прислужницы?
— Я пришла сюда без них, хотела непременно видеть тебя. Привратники сказали, что ты каждую ночь подолгу гуляешь тут… Я этого не знала.
— Да, ночью здесь очень хорошо… Но зачем ты хотела непременно меня видеть? Надо сообщить какое-нибудь известие?
— Известие? Нет.
— А что же?
— Хотела поговорить с тобой несколько минут.
— Не понимаю. Днем ты видишь меня каждую минуту, можешь всегда со мной поговорить. Зачем ночью лишать себя покоя?
— Покоя?.. Разве у меня есть покой? Разве я могу иметь его?
— Царица…
— Часы покоя навсегда утеряны для меня.
— В нашей стране теперь ни у кого не спокойно на душе.
— Сейчас да. Но когда изгонят врага, все обретут покой.
— А с ними и ты.
— Я? О, если б это было так…
— Неужели ты страшишься будущих нападений? Даже сегодня никакая опасность не угрожает тебе. Севан — неприступная крепость.
— Мою крепость и мои твердыни враг разрушил уже давно. Мой мир и покой утеряны навсегда…
— О чем ты говоришь? Ты опять намекаешь на старые обиды?
— О, позволь поговорить с тобой хоть раз, позволь раскрыть свое сердце. Разреши поплакать пред тобою…
— Царица, ты взволнована, тебе надо успокоиться.
— Не гони, умоляю. Оставь мне волнения и страдания. Я нахожу свой покой только в них…
— Но что случилось? Кто-нибудь нанес тебе оскорбление?
— Нет. Старая рана, старая печаль изнуряет и терзает мое сердце. Увы, нет руки, чтоб наложить на нее бальзам и повязку. Я покинута, я одинока, совершенно одинока… О, ты не знаешь, как тяжело быть одинокой!..
При этих словах царица разрыдалась.
— Царица, ты плачешь? Ты не дитя… Что скажут, если услышат? Пойдем, я провожу тебя до твоих покоев. Тебе надо отдохнуть.
— Позволь мне остаться здесь, и ты, мой любимый царь, не покидай меня. Подари твоей царице, твоей несчастной супруге, хотя бы час. Она хочет говорить с тобой. Не отказывай ей в этой ничтожной просьбе.
— Милая Саануйш…
— «Милая Саануйш»?.. Боже мой, неужели ты меня назвал этим именем, не ослышалась ли я? «Милая», сказал ты… О, как я радуюсь этому ничтожному, жалкому слову, этому осколку любви… Зачем господь создал нас такими слабыми? Ты жалеешь меня? Говори, не скрывай… Жалеешь, как нищую. Если бы ты знал, как это тяжело, как невыносимо!
— Но ты не хочешь успокоиться, все волнуешься… Уйдем, уйдем отсюда.
— О нет. Я больше не уйду отсюда, я не уйду от моего любимого Ашота… О, прости меня, позволь мне называть тебя так… Ведь я уже спокойна, могу говорить. Я больше не буду волноваться, только дай мне твою руку и обещай, что выслушаешь меня терпеливо.
Царь молча протянул ей руку, царица взяла ее, сжала в своих трепещущих руках и продолжала:
— Благодарю тебя… Видишь, какой ничтожной милостью я довольствуюсь. Потеряв любовь и сердце моего несравненного витязя, радуюсь, когда мне разрешают пожать его холодную, безразличную руку. И мне не стыдно говорить об этом? Гордая Саакануйш признается в этом своему государю? О, как я унижена…
Царица снова разрыдалась и, не в силах сдержать себя, дрожащими руками обняла царя и прильнула к нему.
— Саануйш, милая Саануйш… — прошептал царь и прижал ее к своей груди.
— Молись, чтобы я умерла сейчас… Хочу умереть в твоих объятиях… Это мое единственное желание… — прошептала царица, и голос ее прервался от слез.
Рыдания и слезы супруги взволновали царя. Он растерялся и, не зная, как ее успокоить, стал еще нежнее прижимать к своей груди.
После долгого молчания царь сказал:
— Почему, моя дорогая, ты так разволновалась?
Эти слова, произнесенные нежно и почти шепотом, показались царице грубыми. Она приподняла голову.
— Почему? Как ты можешь об этом спрашивать? Неужели тебе неизвестно, отчего страдают несчастные сердца? Неужели мои слезы ничего не сказали тебе?
Царь молчал. Он боялся снова смутить царицу. Он отошел, уселся на камнях и стал смотреть на озеро.
— Ты не хочешь больше меня слушать? — упавшим голосом спросила царица.
— Говори, дорогая, все, что тебе хочется, но не напоминай о прошлом.
— Хорошо, — поспешно сказала царица и села рядом с ним на скале.
— Вот уже несколько месяцев, как я с тобою, дорогой государь, — начала она, — но мне никак не удается поговорить о самом главном, о том, из-за чего я приехала к тебе. Теперь я осмелела и могу говорить. Только не мешай мне, даже если мой рассказ будет тебе неприятен.
— Говори, я слушаю.
— В Гарни мне казалось, что я свыклась со своей судьбой. Я решила забыть о себе и посвятить свою жизнь служению народному благу. Единственным путем к этой цели был приезд к тебе. Я хотела исцелить твои печали, успокоить твое сердце и заставить тебя вернуться в столицу, к престолу и двору. Народ и войска ждали твоего возвращения. Ты мог бы этим воспользоваться. Воодушевленная этой мыслью, я приехала в Какаваберд. Но ты очень холодно принял меня. Тебе казалось, что я приехала насмехаться над твоим поражением. Одного этого подозрения было достаточно, чтобы перевернуть мне сердце. И чем сильнее я чувствовала твое безразличие, тем больше загорался во мне ад ревности… Тогда я, желая сделать тебе больно, сказала, что вся страна знает о твоей преступной любви, что войско и народ раздражены против тебя, что все княжеские дома отвернулись от нас, что духовенство осуждает твое поведение… Увы, мне казалось, что этими словами я отрезвлю тебя, но я жестоко ошиблась. Каюсь, я поступила, как слабая любящая женщина. Я не могла вынести твоего безразличия и, забыв о своем обете, стала жертвой ревности, безжалостно терзавшей мое несчастное сердце. Все это кончилось тем, что ты впал в отчаяние и не только не вернулся в столицу, но переехал на Севан, чтобы жить здесь с монахами. Я поняла свою ошибку, увидела последствия своего необдуманного поступка и жестоко раскаялась, но было уже поздно. Сколько, сколько раз я хотела подойти к тебе и попросить прощения… Но ты избегал меня, не хотел встречаться наедине, слышать мой голос и видеть мои слезы. О, если бы ты знал, как я страдала!..
Так прошли месяцы, и я не могла найти удобной минуты, чтобы поговорить с тобой. Но когда прибыл гонец и сообщил о взятии Бюракана и об истреблении бюраканцев арабами, я пришла в ужас. Это поразило меня, как небесный гром. Я вспомнила свой обет и решение, вспомнила о преступлении, совершенном мной… «Если бы ревность не овладела мной, Ашот вернулся бы на престол, князья присоединились бы к нему и войско двинулось бы уже на врага…» — подумала я. От отчаяния я чуть не бросилась в озеро… Но опомнилась и решила во что бы то ни стало поговорить с тобой наедине. Вот ради чего я нарушила твою уединенную прогулку. Может быть, это неприятно тебе, но другого выхода у меня нет. Опасность близка, и дольше медлить невозможно.
— Чего ты просишь у меня? — спросил царь.
— Чтобы ты вернулся в столицу, взошел на престол, объединил вокруг себя армянских князей, собрал войска, изгнал чужеземцев и избавил страну от бедствий.