— Зная обо всем этом, моя дорогая царица, я не могу вернуться в тот мир, откуда меня изгнала совесть. Оставь меня в этом чистилище. Может быть, я сумею замолить свою вину, может быть, я спасу свою душу от геенны…
— Богу будет угоднее, если ты искупишь свой грех, принеся людям добро! — сказала царица.
— Конечно, это ему будет угоднее, ибо лучше творить добро, чем плакать бесполезно.
— Ну, тогда вернись на престол, возьми в руки бразды правления и спаси свой народ от гибели.
— Но для этого я снова должен стать царем?
— Конечно.
— Я не считаю себя достойным престола, на котором восседал Ашот Первый и добродетельный Смбат. Моя обитель — Севан, тут я буду жить, тут и умру.
— А царский трон?
— Пусть его займет Абас. Он мой законный наследник.
Казалось, небесная молния поразила царицу. Эти слова она слышала впервые. О своей сердечной потере она думала много, но о потере престола — никогда. «Как? Чтобы правил Абас, чтобы Гургендухт была царицей?.. При жизни дочери Севада дочь абхазского Гургена была бы провозглашена царицей армянского народа, а гордая Саакануйш заперлась бы на Севане, как подданная, как несчастная пленница абхазки?.. Видеть, как армянские князья окружают нового государя, склоняют головы перед новой царицей, раболепствуют и курят перед ней фимиам?.. О нет, это невозможно!» Ее царская гордость была уязвлена. Она забыла даже о своем горе. Со свойственной женщинам быстротой мысли она взвесила разницу между своей печалью и возможными оскорблениями и убедилась, что легче страдать от душевных печалей, чем терпеть унижения и страдать от оскорбленного самолюбия.
— Нет, мой славный государь, этому не бывать! Ты не должен оставаться на Севане, престол и народ ждут тебя. Ты должен вернуться в столицу, — решительно сказала она.
— Невозможно… Для этого мне пришлось бы вырвать сердце из груди… С таким сердцем, с такими думами я не могу вновь править страной.
— Ты должен пожалеть свой народ. Он подобен сейчас стаду, лишенному пастыря… Со всех сторон его преследуют волки, блеяние маток и ягнят оглашает ущелья…
— Это стадо соберет Абас. Он принесет стране больше пользы, чем я.
— Не говори этого. Не называй имени Абаса; армянский царь еще жив.
— Нет. Он умер давно. Он умер в тот день, когда униженно бежал от Цлик-Амрама.
— Не вспоминай прошлого! Умоляю тебя.
Сказав это, царица взяла руку царя и, ласково глядя ему в глаза, которые, не мигая, смотрели на луну, тихо сказала:
— Ашот, мой славный царь, мой любимый супруг, не допусти, чтобы абхазка осмеяла гордость твоей Саануйш. Позволь мне умереть армянской царицей…
— Ах, как мало знаешь ты мое горе! — прошептал царь, отвернувшись к озеру.
— Поведай, если у тебя есть другое горе. Раскрой передо мной свое сердце.
Царь не ответил. Он молча смотрел на озеро.
И что ему было сказать? Как мог он откинуть завесу, за которой была скрыта тягчайшая из его печалей? Разве мог он сказать, что все еще думает о севордской княгине, о несчастной жертве своей преступной любви, о том, что он живет ее страданиями, что ему поминутно чудятся ее проклятия?.. Как мог он восседать на престоле, думать о победах и славе, когда ему беспрестанно слышались ее стенания. Он все время твердил бы себе:
«Вся страна прославляет тебя, венчает твое возвращение, празднует твои победы… А там, в севордских горах, в мрачной темнице Тавуша томится несчастная женщина, которую покинули все, которая отвергнута всем миром и живет только своим позором, своим унижением… Она шепчет тебе: «Не смейся, когда я плачу, не радуйся, когда я страдаю!..» По какому же праву я должен снова вкушать радость жизни, если женщина, отдавшая мне свое сердце и душу, погребена заживо?..»
Эти мысли так взволновали царя, что он, забывшись, воскликнул:
— Нет, невозможно! Я не могу жить, когда она умирает…
— О ком ты говоришь? Кто умирает? — спросила царица.
Царь вздрогнул и, поднявшись с места, подал руку царице.
— Пойдем, луна уже заходит, — сказал он твердым голосом.
— О ком ты говорил? — спросила снова Саакануйш.
— О той, которая угасает в заточении, — ответил царь и прошел вперед.
Царица последовала за ним, не решаясь больше произнести ни слова.
7. Один цветок делает весну
Был полдень. Рыбаки Цамакаберда были заняты рыбной ловлей, когда конница Геворга Марзпетуни появилась на берегу Севана. Князь удивился, увидя, что рыбаки, вместо того чтобы ловить рыбу, бродят по берегу. Ни на озере, ни у берега не было видно ни плотов, ни лодок. Это тем более заинтересовало князя, что ему нужен был плот для переправы на остров. На его вопрос рыбаки ответили:
— По указу государя никто не имеет права держать плот или лодку на берегу, поэтому все они спрятаны в деревне.
Князь понял, что это сделано с целью помешать врагу проникнуть на Севан. Все же он велел, чтобы для них спустили лодку. Рыбаки колебались.
— Царь повесит нас, если мы нарушим его волю, — говорили они.
Князь не настаивал, но приказал дать сигнал на остров, чтобы оттуда выслали плот, а пока попросил угостить его отряд свежей рыбой.
Рыбаки сейчас же развели на прибрежной скале сигнальный костер. Пламя, разрастаясь, взвилось вверх. Вскоре из крепостных стен вышли два монаха и направились к пристани. Они отвязали один из находившихся там плотов и оттолкнулись от берега. До прибытия плота рыбаки приготовили вкусный завтрак из форели и угостили всадников.
На острове только что кончилась обедня, когда прибыл князь со своим отрядом. Царь поразился, увидев перед собою Геворга Марзпетуни.
— Ты пришел замаливать грехи своего государя? — спросил он, слабо улыбнувшись.
— Нет, государь, сейчас не время замаливать грехи. Сейчас их надо совершать, — ответил Марзпетуни.
— Совершать? Разве для этого положено определенное время?
— Да, государь. Из десяти заповедей одна гласит: «Не убий». Настало время действовать против этой заповеди. Мы должны убивать.
— Надеюсь, ты приехал не для того, чтобы сделать меня соучастником своих преступлений?
— Если бы царь повел мое войско, я бы помолодел на двадцать лет.
— Твое войско? Неужели ты собрал войско? — удивленно спросил царь.
— Да, великий государь.
— Где же оно находится, твое войско?
— Здесь, на Севане.
— На Севане? — еще больше удивился царь.
— Да, государь…
Царица, присутствовавшая при этом разговоре, перебила:
— Я смотрела с башни, когда ваш плот подплывал к острову. С тобой было не больше двадцати человек. Когда же прибудут остальные?
— Мое войско состоит из этих двадцати человек. Больше я не мог собрать, — ответил князь.
— Ты болен, князь Марзпетуни? — спросил царь, пристально посмотрев на него.
— Может быть, ты полагаешь, что я сошел с ума? — улыбаясь, заметил князь.
— Да, мне так кажется, — ответил серьезно царь. — Ты говоришь, что твое войско состоит из двадцати человек, и мечтаешь, чтобы царь встал во главе этого войска. Что это — насмешка?
— Боже упаси! — с чувством сказал князь.
— О каком же войске ты говоришь?
— Об этих двадцати воинах. Они и есть все мое войско и моя армия.
Царь с царицей изумленно переглянулись, как бы спрашивая, не сошел ли в самом деле князь с ума.
Марзпетуни догадался об их мыслях и с горькой улыбкой сказал:
— Вы имеете право считать меня безумцем. В это тревожное время, когда могущественные князья с тысячами воинов заперлись в своих замках, может показаться безумием воевать против арабов с двадцатью воинами. Но я делаю это, чтобы заклеймить позором тех князей, которые говорят от лица армян, кичатся своей родовитостью, а в минуту смертельной опасности не ударили палец о палец, чтобы помочь родине.