По дну канавы, выбрасывая перед собой то правую, то левую руку, по-пластунски полз Верп Иванович Сказкин. Пиджачка на нем не было, лампасы на штанах потускнели, и пахло от него тем, чем и должно пахнуть от богодула — местным квасом.
— На материк? — спросил я. Сказкин, не поднимая головы, кивнул.
— Лечиться?
Сказкин снова кивнул, продолжая свое неумолимое движение. Полз он, конечно, к кассе, таился от уже несуществующей, но все еще пугающей его очереди.
Целеустремленность Сказкина мне понравилась. Я медленно шел по краю канавы, стараясь не осыпать Сказкина песком.
— Хочешь вылечу?
Сказкин молча кивнул. Тем не менее его интересовали условия. Я охотно перечислил. Свежий воздух. Хорошее питание. Физический труд. Порядочное общество. Никакой выпивки. Оплата работ только по возвращении.
Так Сказкин попал в Пятый Курильский…
Утешая осиротевшего Агафона, Верп Иванович три дня подряд варил отменный компот.
— Тоже из моря? — намекал я.
Верп Иванович отставлял в сторону эмалированную кружку и значительно пояснял:
— Через Агафона.
— Смотри, Сказкин, — сердился я. — Устрою проверку. Узнаю, что ты сменял сапоги на сухофрукты, уволю!
— Да ну, — отпирался Сказкин. — Я ведь говорил, нашел в песках гак. Через гак и компот кушаем.
Над островом цвел душный, томительный август.
С вечера всходила над вулканом Атсонупури Венера. Тонкие лучики нежно отражались в ленивых волнах залива. Глотая горячий чай, пахнущий дымом, я откидывался спиной на столб, под которым был установлен кухонный стол. Я отдыхал. Полевой сезон, собственно, был закончен. Мною владело прекрасное чувство хорошо исполненного долга.
— Собаки, говорю, ушли, — бухтел рядом Агафон. — Ушли себе, пропали без вести.
— Так и есть, без вести, — сочувствовал Сказкин. — У нас было с балкера «Азов» медведь ушел. Его танцевать научили, он за столом в переднике сиживал. Кажется, чего надо: плавай на судне, изучай мир. Так нет, на траверзе острова Ионы хватились — нет организма. Ушел.
— Вот я и говорю, — бухтел Мальцев. — Ушли, и ни духу ни слуху.
— Может, плохо кормил?
— Ты чё? — удивился Агафон. — Чё я их кормить буду! Сами должны кормиться!
Так они вели свои нескончаемые беседы, осуждали и жалели собак, поминали с удивлением белую корову, а я лениво следил за звездой, купающейся в заливе. «Хорошо бы увидеть судно. Любое судно. Хоть на Корсаков, хоть на Петропавловск, лишь бы выбраться с острова».
Судно нам было необходимо, ведь кроме снаряжения владели мы пятью ящиками образцов — сваренными пемзовыми туфами, вулканическим песком с крохотными лапилли, кусками обсидиана, зазубренными, как ножи, обломками базальтов, тяжелых, как мертвая простокваша.
Я гордился: время прошло не зря, мы славно поработали, будет что показать шефу. Ведь это мой шеф, именно он утверждал, что пемзовые толщи южного Итурупа не имеют никакого отношения к кальдере Львиная Пасть, неровный гребень которой торчал далеко в стороне от домика Агафона.
Я гордился: есть о чем поговорить с шефом. Теперь-то я докажу, что все эти пемзы расплевала в свое время именно Львиная Пасть, а не лежащий за нею изрезанный эрозией вулкан Берутарубе.
Гордясь собою, я видел огнедышащий конус, прожигающий алым пламенем доисторическое низкое небо, густо напитанное электричеством. Гордясь собой, я видел летящие в субстратосферу раскаленные глыбы, смертную пелену пепловых туч, грохот базальтовых массивов, проваливающихся в освобожденные магмой полости. А потом мертвый кратер, ободранные взрывом стены, и над всем этим доисторические белые ночи, доисторические серебристые облака.
У ног Агафона привычно, как маяк-бипер, икал транзисторный приемник «Селга».
Горящий, прокаленный, тлеющий изнутри август.
Вдруг начинало дуть с гор, несло запахом каменной молотой крошки. За гребнем кальдеры Львиная Пасть грохотали невидимые камнепады. Хотелось домой, в город, туда, где есть кресло, а не скамья, где шапочка пены стоит не над воронками сумасшедших ручьев, а над чашками крепкого кофе. Полный тоски и августовского томления, я уходил к подножию вулкана Атсонупури, бродил по диким улочкам давным-давно заброшенного поселка. Как костлявые иероглифы, торчали повсюду сломанные балки, в одичавших садах яростно цвел выродившийся крыжовник. Забравшись на какую-то чудом сохранившуюся вышку, я видел вдали призрачный горб некрасивой горы Голубка.
Это она так называлась — Голубка.
Походила она не на голубку, походила она на тушу дохлого динозавра.
С мрачных склонов, как пряди спутавшихся седых волос, шумно ниспадали многометровые водопады. И весь этот мир был моим!
Радуясь, я повторял себе: это мой мир, я в нем хозяин, я в нем владею всем.
Но на таких мыслях мы и срываемся.
Несчастная корова Агафона Мальцева, как оказалось позже, была даже не первым звонком. Мы зря не обратили внимания на рассказ Мальцева о пропавших собаках. Мир вовсе не так прост, как нам иногда кажется. И я никогда не забуду, как хрипел и вопил Верп Иванович Сказкин, прервавший однажды нашу долгую беседу с Агафоном как раз о том, как сильно мир покорен нами и как мало в сущности осталось в нем неизвестного.
А Верп Иванович хрипел и вопил, он размахивал руками и издали хотел нам дать знать об опасности, хотя мы и не сразу поняли, о чем он вопит.
А вопил он одно:
— Эй, организмы! Рыба!
Залив Львиная Пасть вдается в северо-западный берег острова Итуруп, между полуостровами Клык и Челюсть. Северная оконечность полуострова Клык — мыс Клык — находится в 11,5 мили к NNO от мыса Гневный, а западная оконечность полуострова Челюсть — мыс Кабара — расположен в 3 милях к NO от мыса Клык. Входные мысы залива и его берега высокие, скалистые, обрывистые. Входные мысы приметны и окаймлены надводными и подводными скалами. В залив ведут два входа: северо-восточный и юго-западный, разделенные островком Камень-Лев. В юго-западном входе, пролегающем между мысом Клык и островком Камень-Лев, опасностей не обнаружено, глубины в его средней части колеблются от 46 до 100 метров. Северо-восточный вход, пролегающий между островком Камень-Лев и мысом Кабара, загроможден скалами, и пользоваться им не рекомендуется.
Тетрадь вторая
Львиная пасть
Август пылал как стог сена.
Когда надоедал чай, надоедали прогулки и беседы с Агафоном и Сказкиным, когда ни работа, ни отдых не шли на ум, когда время окончательно останавливалось, я выкладывал перед собой карты.
Нет, нет!
Увлекал меня не пасьянс, увлекали меня не покер, и не «дурак», как бы он там ни назывался — японский, подкидной, астраханский; я аккуратно раскладывал на столике протершиеся на сгибах топографические карты и подолгу сравнивал линии берегов с тем, что запомнилось мне во время наших отнюдь не кратких маршрутов.
Мыс Рока.
Для кого-то это широкий язык, кажущийся с моря островом, а для меня — белые пемзовые обрывы и дождь, который однажды держал нас в палатке почти две недели. Дождь не прекращался ни на секунду, он шел днем, он шел ночью. Плавник пропитался влагой, тонул в воде, не хотел возгораться. Раз в сутки Верп Иванович не выдерживал и бегал на берег — искать куски выброшенного штормом рубероида. На вонючих обрывках этого горючего материала мы кипятили чай. Кашляя, хрипя, не желая смиряться с взбесившейся природой, Верп Иванович неуклонно сводил все разговоры к выпивке, но я так же неуклонно возвышал его до бесед о природе.
Мыс Рикорда.
Для кого-то это штришок, означающий отрог разрушенного, источенного временем вулкана Берутарубе, а для меня гора, двугорбым верблюдом вставшая над океаном, а еще разбитый штормом деревянный кавасаки, на палубе которого мы провели смертельно душную ночь. Палуба была наклонена к океану, спальные мешки сползали к фальшборту, но на берегу не было спасу от комаров, и мы предпочитали спать на наклонной палубе.