Кастрюльку с бульоном Сказкин прятал под кроватью дяди Гоши. Если ночью хотелось пить, терпели. Опять же и экономия. Оба повеселели, и Веселов, и Сказкин. Индус с ними подружился.
Однако всему приходит конец.
Как ни привыкли Сказкин и смирившийся с содеянным Веселов к окороку, толщина его (это наблюдалось визуально) неуклонно таяла. Теперь окорок и впрямь напоминал мандолину — по пустотелости.
И настал день, пурга кончилась.
Выкатилось из-за треугольной сопки ржавое ледяное солнце, празднично осветило воскресший мир. Дядя Гоша явился домой не ночью, как всегда, а засветло. Он добродушно улыбался:
«Живем, мужики! У меня где-то есть окорок. Мы его сейчас почнем».
Слова дяди Гоши повергли всех в оцепенение. Даже Индус привстал и виновато отвернулся.
Первым в сенцы двинулся хозяин, но на пороге, чуть не сбив с ног, его обошли Индус и Сказкин.
Зная инфернальный характер пса, Верп Иванович, как бы не выдержав веса окорока, обронил на пол эту пустотелую штуку, а Индус (они теперь крепко были повязаны) подхватил окорок и бросился в бесконечные заснеженные огороды, залитые кровавым с пересыпа солнцем.
Взбешенный дядя Гоша выскочил на крыльцо с ружьем.
— Убью! Корейцам отдам! Сниму шкуру! — кричал он Индусу.
Он и впрямь передернул затвор, но ружье у него вырвал Сказкин.
«Это он молодец, это он вовремя, — подумал обомлевший от всего происходящего Веселов. — И пса спасет, и честь упасет нашу».
Но к крайнему изумлению Гены Веселова, Сказкин, вскинув ружье, прицелился прямо в пса.
— Что ты делаешь? — завопил Веселов, толкая Сказкина под руку.
Только тогда, голосом, полным раскаяния, Верп Иванович шепнул: «А что, если пес расколется?»…К утру и луна исчезла.
Она не спряталась за гребень кальдеры, ее не закрыли облака или туман, просто была и вот уже нет ее, растворилась, как в кислоте. Зато над вершинами острых скал, над таинственными пропастями кальдеры угрюмо и тускло засветились курильские огни. Как елочные шары, поблескивали они в наэлектризованном воздухе.
«Прощелыга! — тосковал я по Сказкину. — Фал обменял на гречку!»
Недоступным казался мне крошечный домик сироты Агафона. На печке, сооруженной из разрубленной металлической бочки, пекутся лепешки, пахнет свежезаваренным чаем; на столике, как маяк-бипер, икает «Селга».
А тут?
Шорох текущих шлаков. Шорох осыпающихся песков. Шорох грунтовых вод, сочащихся по ожелезненным обнажениям.
Слова старинной морской песни прозвучали в этой обстановке несколько неожиданно, но уместно.
«Эту курву мы поймаем, — отчетливо расслышал я, — ей желудок прокачаем, пасть зубастую на нас раскрыть не смей!»…
Я даже привстал.
«Ничего мы знать не знаем, но прекрасно понимаем: ты над морем будто знамя…»
Угадав обращение, я торжествующе закончил: «…Змей!»
Это не было галлюцинацией.
С тозовкой в руке, с рюкзачишком за плечами, в вечном своем застиранном тельнике, не разбирая дороги и голося во всю глотку старинную морскую песню, по камням пылил Верп Иванович Сказкин — бывший боцман, бывший матрос, бывший кладовщик, бывший конюх и так далее, и так далее. Он был трезв, но явно перевозбужден собственной храбростью.
— Начальник! — время от времени вскрикивал он. — Почты нет! Ты где, начальник?
— Тише, организм!
Верп Иванович дерзко усмехнулся:
— У меня тозовка!
Имея вооружение, пусть и не главного калибра, он презирал страх.
Он шел по своей земле, по своей суше, по своему берегу; он, венец эволюции, снисходительно сплюнул в сторону медузы, на миллионы лет отставшей от него в своем развитии. Верп Иванович был прекрасен.
Но в смутной глубине призрачной бухты, в ее утопленных одна в другой плоскостях, уже зарождалось какое-то другое, тревожное, едва угадываемое глазом движение, и, зная, что это может быть, я рявкнул:
— Полундра!
В следующий момент пуля с треском раскрошила базальт над моей головой. Без какого-либо интервала рядом, на выступе, миновав рыхлую осыпь, с разряженной тозовкой в руках и с рюкзаком за плечами, возник Верп Иванович.
— Чего орешь? — сказал он. — Сам вижу. Но, взглянув вниз, подобрал ноги:
— Он нас не достанет?
— Почему он? — обиделся я. — У него теперь имя есть. Я дал ему имя — Краббен.
— Какой большой! Он хотел меня укусить?
— Он есть хочет. — Я рылся в рюкзаке. — Где хлеб?
— Он что, ест и хлеб?
— Не говори глупостей. Краббен питается активными формами. Ты ведь был у Агафона? Где Агафон?
— Как где? Дома. Вот, я тозовку у него взял. Я поперхнулся:
— И ничего не сказал о Краббене?
— Что я, трепач? Взял ружьишко — и к тебе. Без Агафона, сами управимся. Мы мясо можем ему на вес сдать.
— Какое мясо?!
Сказкин поднял на меня глаза и, не отвечая, ахнул:
— Начальник! Ты где нахватался седых волос? Я промолчал.
О чем говорить?
Вон на песке валяется полутораметровая сельдяная акула.
Час назад ее не было, а сейчас валяется. Шкуру сельдяной акулы не проткнешь и штыком, а тут она вспорота, как консервная банка. Это оценил даже Сказкин. Теперь и до него дошло, в какую историю мы влипли. Ведь о том, где мы находимся, не знает даже Агафон, а Краббен, рассерженный появлением Сказкина, уж постарается нас отсюда не выпустить.
Сказкин вздохнул. Но он вовсе не каялся. Он даже не искал оправданий:
— Я же о тебе думал!
Ветры, дующие с прибрежных гор, бывают настолько сильными, что на всей водяной поверхности залива образуется толчея, воздух насыщается влагой, а видимость ухудшается. Поэтому входить в залив Львиная Пасть при свежих ветрах с берега не рекомендуется. Летом такие ветры наблюдаются здесь после того, как густой туман, покрывавший ранее вершимы гор, опускается к их подножию. Если вершины гор, окаймляющие залив, не покрыты туманом, можно предполагать, что будет тихая погода.
Тетрадь четвертая
Терять необещанное
Загнав Сказкина в пещеру, Краббен не исчез — за мрачным горбатым кекуром слышались глухая возня и всплески.
Нервно зевнув, Верп Иванович перевернулся на живот. Выцветший тельник на спине задрался, на задубевшей коже Сказкина обнажилось таинственное лиловое имя — Лиля. Вязь сложного рисунка терялась под тельником: какие-то хвосты, ласты и псевдоподии. Все это выглядело так, будто Сказкина вечно душили какие-то неизвестные гады.
— Туман будет.
Гребень кальдеры, правда, курился. Дымка, белесоватая, нежная, на глазах уплотнялась, темнела, стекалась в плотные, плоские диски.
— Скорее бы уж.
— Почему? — заинтересовался Сказкин.
— А ты глянь вниз.
Верп Иванович глянул и ужаснулся:
— Какой большой!
— Уж такой, — кивнул я не без гордости.
То уходя в глубину, то вырываясь на дневную поверхность, Краббен, гоня перед собой бурун, уходил к Камню-Льву. Солнце било в глаза, я видел лишь черное тело, веретеном буравящее воду. На ходу плоская голова Краббена раскачивалась, он как бы кивал: я сейчас, я ненадолго, я скоро вернусь! На всякий случай я предупредил Сказкина:
— Он вернется.
— Да ну его. Пусть плывет.
— Ты молчи, — приказал я. — И глаз с него не спускай. Замечай каждую мелочь — как он голову держит, как работает ластами, какого он цвета…
— Да они там все такие, — туманно заметил Сказкин.
Я промолчал. Я был занят наблюдениями. Краббен на скорости входил в крутой разворот.
— А нам за него заплатят? — поинтересовался Сказкин.
— А ты его поймал?
— Упаси господи! — перекрестился Верп Иванович и возликовал: — Он уходит!
— Как уходит?