— А я не хочу бояться! Не хочу лечиться этим, приравнивать творчество к таблеткам, к клизмам!.. Творчество — это свобода. То, что я делаю, должно получаться сразу. Как взрыв, как вспышка! А если не получается — лучше совсем ничего…
Он умолк, и тогда они услышали приглушенный голос инженера.
— Я посчитал. Конечно, у меня никаких приборов, все на глаз. Но ты видишь, как она выросла. Судя по удлинению видимого диаметра, она упадет месяца через четыре.
— То есть наши поиски земли обетованной вообще лишены смысла? — вдруг охрипнув, спросил пилот.
— Н-ну, — помялся инженер, — не совсем… Все же лучше быть там. Во-первых, вероятность того, что луна грохнет прямо нам на головы, сравнительно невелика, а во-вторых, лучше залезть в горы, чтобы не захлестнуло потопом, когда океан пойдет… Хотя, конечно… — Он помолчал. — Тектонически эти горы очень пассивны, что тоже нам на руку.
Шофер длинно и замысловато выругался.
— Да, ты меня сильно обрадовал, — проговорил пилот. — Четыре месяца… Успеем.
— Бульдозер… — пробормотал друг музыканта. — Дорвался до власти. Теперь будет нас гнать, пока не загонит до смерти, а зачем?.. Сыграем в четыре руки?
— Потом, — сказал музыкант, чуть улыбаясь. — Наверное, женщины уже спят.
— Пора и нам, — сказал пилот, услышав его слова, и стал неторопливо складывать карту, начавшую уже протираться на сгибах. За окном разгоралось белое мертвое зарево, словно из-за горизонта натекал расплавленный металл. — Чья очередь дежурить первый час?
— Моя, — сказал шофер. Пилот с сомнением посмотрел на него, потом на друга музыканта. — Моя, моя.
— Занавесить бы чем-нибудь окна, — опустив глаза, пробормотал друг музыканта.
Шофер хохотнул и добавил:
— Горячую ванну и духи от этого… от Диора.
— Вам не понять, — вступился музыкант, — он очень чутко спит. Я и сам такой, а вы — нет.
— Спать, спать, — сказал пилот.
— Еще не хочется, — смущенно сказал музыкант. — Как-то… все дрожит. Давайте я подежурю, а?
Инженер, ухмыляясь, развалился на полу, широко раздвинув длинные ноги и подложив под голову вещмешок.
— Пойди лучше погуляй перед сном, — пошутил он. — Соловья послушай в ближайшей роще… цветочки собери…
Музыкант улыбнулся и, сам не зная зачем, послушно вышел из комнаты.
Сразу в коридоре, в электросварочном свете сумасшедшего утра он увидел прислонившуюся к стене дочь.
— Что ты тут? — испуганно спросил он.
— Слушаю, что вы говорите, — ответила она без тени смущения. — Не могу спать так сразу. Слишком устала.
— Ах, ты… — Он осторожно провел ладонью по ее склеившимся от пота и грязи волосам. Она испуганно отпрянула:
— Нет, нет, я противная, пыльная… не надо.
— Что ты говоришь такое…
— Нет-нет, — она вытянула руки вперед, защищаясь, словно он нападал, — правда… Мы дойдем до реки, — мечтательно произнесла она, — до чистой прохладной реки, и сами станем чистыми и прохладными, вот тогда… господи, как я устала. Если бы все на меня не оглядывались, я бы уже умерла.
— Я теперь буду идти затылком вперед, хочешь? — серьезно предложил он, и она наконец улыбнулась — едва заметно, но все же улыбнулась. Он взял ее за руку.
— Я слышала, что пилот говорил о нас, — тихо произнесла она, глядя в пол, и пальцы ее задрожали в руке музыканта. — Мы ваше будущее, да?
— Как всегда.
— Он ведь очень хороший человек, правда?
— Правда. Теперь нет плохих. Это слишком большая роскошь — быть плохим.
— Ты странно говоришь. Думаешь, чем нам хуже, тем мы лучше? А вот мама говорит, все хорошие да добрые, покуда делить нечего.
— А ты сама как думаешь?
— Мама права, наверное… Только я думаю, люди вообще не меняются — уж какой есть, такой и будет, что с ним ни делай.
— Люди меняются, — ласково, убеждающе проговорил он. — В людях очень много намешано, самого разного, и это разное все время друг с другом взаимодействует, а наружу — то одно выскочит, то другое…
…Не спалось. Комнату заливал раскаленный белый свет, нечем было дышать; в густом мертвом воздухе плясала пыль. Пот жег мозоли и ссадины, ныли натруженные мышцы. Мужчины ворочались, расстегивали пуговицы, наконец пилот сел и обхватил колени руками, пустым взглядом уставясь в пустое окно. И тогда музыкант спросил:
— Хотите, я сыграю?
Молчание длилось минуту. Прямоугольник слепящего окна отражался в неподвижных глазах пилота.
— Сыграй, — сказал пилот потом.
За роялем музыканту стало страшно. Это казалось кощунством — играть здесь. Здесь можно было только стрелять и есть, и брести через барханы — до конца дней.
— Сейчас, подождите, — взмолился он. — Я не знал, что это так трудно — сделать первое движение…
На него смотрели. Он вдруг увидел, что в дверях стоят и мать, и дочь и тоже ждут. Он вспомнил ее завороженный взгляд и почувствовал, что сможет все. Еще час назад она была для него лишь насмерть уставшей, почти незнакомой молчаливой девочкой — и вдруг оказалось, она настолько нуждается в нем. Он опустил пальцы на клавиши. Ему показалось, будто он опустил пальцы на ее хрупкие плечи. Рояль всколыхнулся, по комнате проплыл широкий, медлительный звук. Такой нездешний… Он словно прорвался из прежней жизни, которая теперь казалась приснившейся в неправдоподобно сладком сне. Он доказал, что она не приснилась, что она была, что она может быть. Он мягко огладил задубевшие лица; он вкрадчиво протек в уши и заколебался там, затрепетал, зашевелился, как ребенок в материнском чреве, готовясь к жизни и пробуя силы… И существование вновь получило смысл; впервые за последние недели музыкант понял, что действительно остался жив. И останется жить дальше. Чистая река и светозарные вершины гор были совсем рядом. А если кипящий океан все же доберется до нас, я поставлю ее у себя за спиной, думал музыкант, и первый удар приму на себя…
Когда он перестал играть, все долго молчали. Он испуганно озирался, ему сразу снова показалось, что он некстати вылез со своей игрой… Полгода назад мне за такой класс голову бы оторвали, смятенно подумал он, и вдруг увидел слезы на глазах пилота.
— Этот мальчик стал бы музыкантом, — проговорил инженер и снова лег, заложив руки за голову. — Э-э!..
Музыкант покраснел. Его друг поднялся, подошел к нему и хлопнул по спине.
— Нормально, — сказал он как профессионал профессионалу. — Нормально, хотя раньше ты играл чище.
Но никто не плакал, слушая, когда я играл чище, подумал музыкант. Он был потрясен. Он все смотрел на пилота. Вслух он сказал:
— Еще бы. Почти месяц уже не работал.
— Да, пальчики того…
— Жаль, дальше идти надо, — вздохнула мать. — Так славно было бы тут остаться… жили бы себе…
— Спасибо, парень, — сказал пилот, зачем-то застегивая пуговицу на воротнике рубашки. — Это было неплохо. Ладно. Всем спать.
— Тс-с! — вдруг прошипел шофер, сидевший ближе всех к окну. Все замерли. Стало совсем тихо, лишь ветер гудел снаружи.
— Что? — шепотом спросил пилот потом.
— Показалось?.. — еще тише пробормотал шофер. — Вроде как мотор…
Все уже стояли, пилот схватился за автомат. Пригибаясь, шофер мягко подбежал к окну.
— Ничего, — сказал он чуть спокойнее и распрямился, заглядывая вниз. Было видно, как он вздрогнул, как исказилось его лицо.
— Следы!!! — свистящим шепотом выкрикнул он.
— Боже милостивый!.. — простонала мать, прижимая к себе дочь.
Все приникли к окну. След гусениц был отчетлив, видимо, машина только что прошла. На глазах ветер зализывал его струйчатыми потоками.
— Спокойно, — сказал пилот. — Парни — к окнам! Ты здесь, ты в кухню. Вести наблюдение, стрелять без команды. Боеприпасы экономить! Женщины — в столовую — она от лестницы дальше всего. У нас один автомат, будете в резерве. Мы с инженером выглянем. Шофер — у двери, при необходимости прикроешь. По местам! Может, ничего страшного. Может, они ехали мимо! Сними с предохранителя, не забудь, — совсем спокойно сказал он музыканту.