Выбрать главу

— Вот еще, Снегурочку! — Жанна фыркнула и придвинулась. — Довольно с нас одной Снежаны!

— А мы ее Юлькой назовем, Июлечкой. Пусть жаркая будет, как июльская гроза, хочешь?

Не поймав ответного взгляда, я потерся щекой о ее подбородок. Она закрыла глаза и откинулась на подушке…

Каштан обронил желтую свечку, падала она долго и вкрадчиво.

Мимо нашей скамьи с озабоченными лицами прошагал детский сад. Мы с Жанной, не сговариваясь, одновременно поднялись, двинулись следом. Перешли мостик. На той стороне, на пляже, малыши сбросили костюмчики, и вода закипела, забормотала-запенилась от золотистых детских тел. Три воспитательницы трогательно клохтали вокруг, непостижимым образом ухитряясь поспевать к каждому. И все же одного проворонили: вольнолюбивое трехлетнее чадо неожиданно прилично плавало. После долгого нырка оно показалось метрах в пятидесяти, у поворота реки. Течение здесь было слабеньким, но за излучиной, помнится, начинался перекат. Мало-помалу чадо продвигалось вперед, плывя на спине, работая одними ногами и в задумчивости посасывая большой палец.

Мгновенно детей выдворили на сушу, закутали в полотенца. Я и молоденькая воспитательница по противоположным берегам кинулись вниз. Я — молча. Она — непрерывно выкликая: «Оля, Оля, баловница, куда направилась? Плыви назад, тебе до обеда еще цветы поливать и не опоздай на спевку. Гляди, про все твои фокусы папе расскажу…»

Такая молоденькая и такая зануда, беззлобно подумал я, прибавляя шаг. Судя по деловому характеру причитаний, не очень-то беглянка тревожит воспитательницу. Привыкли, понимаешь, у себя в мире к беззаботности, мол, ничего плохого ни с кем произойти не может… Или… Или память мне изменила и в действительности за излучиной никакого переката… Весьма шустрая девица эта Оля. Моей Юльке было бы теперь столько же. Почти. Точнее, два года и три месяца. Если бы, конечно, она родилась…

Совсем чуток мы опоздали. За минуту до излучины старик Ермилов извлек беглянку из воды и уже нес на руках навстречу.

«Острая реакция. Острее моей», — автоматически отметил я, глядя, как крепко охватила его руками девчушка. От мокрого тельца рубашка Ермилова напиталась водой. Капельки, наверно, и за шиворот текут. Я непроизвольно покрутил шеей, как бы отодвигая от себя липкий воротник.

— Здравствуйте, — сказал я, когда старик поровнялся со мной. Не иначе, дед с внучкой. Глаза синие, ресницы загнуты одинаково, нос в конопушках. Определенно похожи… — Не тяжело? А то давайте помогу.

— Спасибо, Лыдик. Не беспокойся, справлюсь.

…Характер у каверн непредсказуем. Мы напичкиваем их приборами, лезем внутрь с реактивными унтами и танками. А удалось лишь достоверно измерить скачок магнитного поля на границе двух сред. Ни тебе маршрута, ни причины появления, ни даже свойств. Не говоря уж о самом любопытном: каким образом бродяге пузырю удается раздвигать и бесследно смыкать за собой прессованные толщи льда? И ведь что ни каверна, то новый вопрос, новая тайна. Скажем, моя Малышка — четыреста метров по большой оси. Вылупилась на два дня раньше вычисленного срока. Как назло, мой напарник Рутгарт подвернул ногу, а дублер, естественно, не подоспел. Пришлось рисковать одному. Не скрою, руководитель дрейфа намекнул на мое право переждать цикл, никто еще не уходил в ледовый вояж в одиночку. Но я решил, что за четыре-пять месяцев, обычный срок существования каверны, не похудею. И настоял на своем. Чего в общем-то от меня и ждали. Мог ли кто-нибудь предположить, что Малышка окажется прямо-таки чемпионом-долгожителем? Она гуляла подледными лабиринтами целых три года! Когда я выстрелил наверх последнее донесение, то выяснилось, что я уже месяц полным ходом плыву в полом айсберге по Индийскому океану. Конечно, это наверху выяснилось, я-то там ни сном, ни духом… Высвобождаясь, каверна вдребезги разнесла айсберг. Тогда, разумеется, и для меня все окончилось, еле-еле успел я укрыться в танке. Ох и мороки было перепрограммировать танк для взлета с воды, спаси нас наука от незапланированных приключений!

Бум-м! Вспомнил. Тот Обезьянчик на буме — Толька Ермилов. Он же Тольд Радужка, он же Толлер Клоун. По желанию публики Радужка легко синел, краснел, зеленел, желтел и принимал два десятка иных, не свойственных человеческой коже оттенков. Клоуном же его прозвали за то, что он без труда передразнивал кого ни попадя. У доски учителя поворачивали Тольда носом в угол, иначе он буквально терял облик: в лице Клоуна смешивались все лица соклассников плюс пародийно вылепленная, трепещущая в преувеличенных ужимках маска преподавателя…

— Решено, мы идем на «Отелло»! — прервала мои воспоминания Жанна.

— Хорошо, раз тебе так хочется.

Мне лично все равно. Хоть на Отелло. Хоть на Скаржинского или на Лейта Кенарева, плута с Плутона. Театр вообще-то неплохая штука. Я люблю театр. Жаль только, там много говорят…

— У, полярный медведь, морж толстокожий, совсем одичал во льдах! Скорее бы тебя отогреть… — Жанна поднялась на цыпочки и дохнула теплом куда-то мне за ухо.

Интересно, кто выдумал, что льды холодные? Льды бывают разные. Горячие. Зыбучие. Цветные в крапинку. Есть зеркальные с прищуром. Поющие с эхом. Даже газированные. Даже незамерзающие. Льды раскрываются лишь тому, кто без них так же не может жить, как не может жить альпинист без гор.

Между прочим, Снежанка для некоторых тоже холодная. Почти ледышка.

— Тебе, правда, нравится мое имя? — взяла она меня в оборот уже, кажется, в восьмом классе.

— А тебе?

— Честно? Нет, не нравится. Оно морозное на слух. Кто услышит первый раз — мурашки по спине.

— Брось ты мучиться пустяками! — попытался отмахнуться я. — Имя и имя, чего его расшифровывать? Всю жизнь таскаю свою фамилию Лыдьва — и не ломаю голову, что бы оно такое значило!

— Нет-нет, не спорь. Морозное.

— А для меня так самое жаркое на свете. Снежана Белизе. Тепло, даже горячо. Произнесу ночью — и щеки горят.

— Значит, никогда со мной не озябнешь?

— Никогда! — торжественно пообещал я, не понимая, почему она относится к этому так серьезно, и надеясь свести дело к шутке.

— Докажи, — настаивала Снежана. — Докажи, если такой храбрый!

— Пожалуйста. Клянусь посвятить твоему имени жизнь. Хочешь, уйду в полярники, буду зимовать подо льдом и под снегом?

Может, я поступил и опрометчиво, ведь Источник еще к тому времени не проявился. Но не пожалел ни разу. Со Снежаной тепло…

Две первоклашечки в оранжевых бантах и с такими же оранжевыми, огромными, как арбуз, апельсинами хихикнули:

— Мороженщик! Полторы сосульки!

Слух у меня ой-ой! У Голодной скважины я слышал, как беззвучно заливал ноги жидкий лед. Молочный, клейкий, маслянистый — вроде зубной пасты, — но все же лед под большим давлением, лед, который выжимался из щели и схватывал скафандр, мгновенно смораживаясь в кристаллическую глыбу. Реакция на холоде замедлена. Лишь через секунду я включил обогрев, а затем двигатели унтов — хорошо, не наоборот, меня уже обжало до пояса. Тяжелые круги шли по поверхности. Ленивые жирные буруны вздувались и лопались, обдавая клубами туманного инея. Лед на ходу превращался в скалу и столбом вытягивался следом, постепенно отпуская нагретый скафандр. Потом, уже наверху, после моего возвращения Рут-гарт страшно веселился, изображая в лицах, как разбушевалась тут академик Микулина, прокрутив в полипроекторе мое внеочередное донесение: «Мальчишка, понимаешь! Сонный кукушонок! Размечтался, понимаешь, забыл вставить ленту, проморгал звук!» А звука как раз не было, одно слабенькое сипение: жидкий лед проглатывал и рев унтов, и неизбежный свист просачивающегося пара, и даже, на мое счастье, растерянный скулеж несгибаемого ледовика…

Смущенные моим молчанием и неподвижным взглядом, первоклашки попятились. Я улыбнулся им. И кажется, добил окончательно. Девочки одинаково тряхнули оранжевыми бантами. И катапультировались прочь. Мороженщиками нас называют за веселых пингвинов, вышитых на рукаве. Но я ведь без формы. Не на лбу же у меня профессия нарисована?!

Как-то в шестом или уже в седьмом классе играли кружком в волейбол. После удачной свечки Толька Ермилов этак бочком подшагнул к Белизе, пропел «Ах ты, моя дорогая, ах, золотая!» и качнулся, намереваясь обнять. Не мое, конечно, дело, тогда еще мне Снежанка не нравилась, история на буме случилась гораздо позже, но меня потрясли его… нет, вовсе не его, а какие-то дикие, чужие Ермилову руки: нелепо растопыренные, угловатые, непропорционально короткие и хилые у плеч, будто целиком ушли в толстопалые кисти. Страшная безразличная воля двигала этими руками, им было все равно, лелеять или комкать, ласкать или вытряхивать душу. Собственные Толлеровы руки совсем другие — гибкие, тонкие, пальцы тоже гибкие, тонкие, хоть в иголку вдевай. Уж никак не эти растопорщенные клешни, скорпион над жертвой — вот такая она, зависимая Ермиловская память: за кого зацепится, того Толлер из себя и вылепит! В общем взлетели дурацким чужим жестом эти клешни — и не коснулись Снежанкиных плеч: одна звучно шлепнула хозяина по щеке, другая приклеилась на затылок. И хотя, повторяю, тогда еще мне Снежанка не нравилась, я во что бы то ни стало решил спасти ее от угловатых не ермиловских объятий. Принимая мяч, я удачно вклинился между Ермиловым и Белизе.