— Там — она? — показал он в направлении капсулы.
— Она, — подтвердил Карпов.
Прошло с четверть часа. Ночь надвинулась, зачернила запад, и тогда еще ярче обозначилось зыбкое сияние, исходящее из провала гор.
— Распалилась, стерва! — с неожиданной злостью сказал Карпов.
Пока они, задрав головы, пялились на ночное небо, в лагерной службе произошел сбой. Очередной наблюдатель отказался идти на пост. Взбешенный сержант пустил в ход весь арсенал известных ему расхожих слов, но даже всесильное армейское красноречие не подействовало. Повалившись на землю, солдат сцепил под коленями руки и лишь круче сворачивался в калач, когда его пытались коллективными усилиями поднять и поставить на ноги. В конце концов, помянув всех родственников до седьмого колена, сержант отступился, решил дождаться майора. На его памяти такого не было, чтобы кто-то отказался выполнять приказ. Тут недалеко и до трибунала.
Над лагерем еще висел мат-перемат, когда Карпов с профессором вернулись с прогулки. Выяснять пошли в командирскую палатку. Майор только глянул на ошалевшего от страха солдата — какой из него наблюдатель? — и отправил спать. «Завтра разберемся».
Сержант не ожидал такого исхода, набычился: выходит, он зря драл глотку?
— Вот что, Гуськов, — майор посмотрел на него с холодным прищуром. — Ночные наряды отменить. Кто там сейчас? Чихонин? Приведи его, и всем отбой.
Видимо, сержант недопонял или ждал еще каких-то указаний. Он глыбой стоял у входа, упираясь головой в свод палатки.
— Товарищ майор, а как же…
— Выполнять! — осадил его Карпов.
Оказавшись невольным свидетелем этой сцены, Покровский не знал, как вести себя — сидеть отстраненно или вмешаться, да и вправе ли он вмешиваться? Здесь он чужой, заблудший, и ему никогда — тут никаких сомнений — не постичь подноготной той жизни, которой жили люди, носившие военную форму. Он все видел, все слышал, но не рискнул бы судить, кто прав, и тем более взять чью-то сторону. Когда-то и, может, совсем скоро он сам попадет под пресс волевых решений, и ему вот так же будут приказывать, а вздумает возражать — оборвут, окриком поставят на место… Нет, уставы не для него, никакого насилия над собой он не потерпит.
Укладываясь спать, старался не смотреть в сторону Карпова. С трудом выдавил из себя: «Спокойной ночи».
Ему снился огромный, в полнеба, водопроводный кран, свисающий из грозовой тучи. Будто бы быть чему-то ужасному, неотвратимо гибельному. Туча зловеще клубится, ворочается, лохматой тушей наваливается на землю. А он, Покровский, застигнутый ненастьем, лежит на спине посреди голой степи и в немом оцепенении видит, как прямо над ним из непроглядного чрева крана выползает чудовищная капля. Она растет, набухает — сейчас сорвется…
Очнулся со стоном, сел на шаткий край раскладушки. Пульс кроличий, в груди — булыжник. Надо бы дотянуться до пиджака, поискать в карманах таблетки. Будь он дома, жена вызвала бы «неотложку».
— Очень плохо? — спросил из темноты Карпов.
— Не беспокойтесь, со мной бывает. Который час? Блеснул циферблат с подсветкой.
— Четверть первого, ночь еще впереди. Кошмары?
— Да нет, просто на новом месте…
Карпов запалил зажигалку, приблизился к Покровскому, осветил лицо.
— Шалите, профессор. Вам снилась капсула. — Он вернулся на свою раскладушку, лег. — Она и во сне нас достает. Каждую ночь одно и то же… Как это вы рискнули, если мотор не в порядке? Сидели б уж дома.
О снах в донесениях ничего не было. О «моторе» тоже раньше не думалось, да он до последнего дня и не был уверен, что пошлют именно его. В институте, на ученом совете, обговаривали несколько кандидатур, были среди них и помоложе, и здоровьем покрепче. Это потом в каких-то высших кругах окончательно определили, что первым лететь ему. Он не особенно допытывался, почему остановили выбор на нем, хотя и удивился: чем вдруг пришелся? Какое-то объяснение, скорее даже намек, получил случайно, уже на военном аэродроме, перед посадкой в вертолет. Прикативший на зеленой «Волге» генерал, напутствуя, просил соблюдать осторожность, быть осмотрительным; для вящей значимости поднял палец: «Предельно, профессор. Предельно!» Стоявший рядом директор института поспешил заверить: «Чего-чего, а осторожности Павлу Александровичу не занимать». В его словах Покровскому послышалось что-то обидное, унизительное.
Переждав боль в груди, осторожно вполз под одеяло.
— Я трус, — внятно произнес он. — Потому и направили, что трусливее не нашли. На весь институт один такой. Вы слышите?
Майор не отозвался. Заснул, должно быть.
Покровский проспал утро. Проснулся от духоты — солнце уже изрядно накалило палатку. Косо висевший на стуле пиджак напомнил, что ночью пришлось шарить по карманам, искать таблетки. Потер грудь ладонью, прислушался. Вроде бы нормально, ни тяжести, ни боли. Жить можно.
Он уныло посмотрел на идеально заправленную раскладушку майора: произведение искусства, шедевр! Попробовал что-то похожее сотворить со своей постелью — куда там, жалкая поделка.
Пробираясь по палатке, наткнулся на саквояж. Его саквояж! Совершенно целехонький. Стоит себе под столом, туго набитый консервами. Ну, майор! Не забыл ведь, кого-то послал, велел собрать банки, принести, починить ручку, молнию. Каким же нужно быть обязательным, чтобы здесь, в этом заклятом месте, ничего не упустить из виду, даже такую пустяковину! Покровский расчувствовался, думая о Карпове; от вчерашней неприязни не осталось и следа. Надо сейчас же найти его, выразить свою признательность, нет, восхищение! Пусть знает, какой он необыкновенный, просто замечательный человек.
Но почему так тихо?
Он выбрался наружу. Никаких признаков жизни. Залитый солнцем лагерь напоминал декорацию, оставленную после киносъемок. Куда же все подевались?
С нарастающей тревогой заглянул в одну палатку, другую, обошел всю территорию. И когда убедился, что он здесь единственная живая душа, позвал в отчаянии:
— Эй, есть тут кто?
— Есть, есть! Я сейчас.
Голос пришел со стороны, из подступающих к лагерю зарослей.
Вскоре из кустов вышел солдат. Он торопился и уже на ходу застегивал брючные пуговицы. Покровский узнал наблюдателя, которого они с Карповым навещали в окопе. Тут же выяснилось, что зовут его Костей, что он оставлен дневалить, а остальные вместе с майором ушли купаться. Недалеко, примерно в километре, есть озерцо, и, если профессор пожелает, он проводит. Но прежде приказано накормить, так что, пожалуйста, к столу. Каша, жаль поостыла, а кофе — тот в термосе, горячий. Свежего хлеба, сами понимаете, нет, только сухари. И еще галеты. Масла и сахара — сколько угодно, без нормы.
Костю не надо было расспрашивать, сам выкладывал. Говорил и говорил — торопливо, без пауз, сглатывая слова. Лишь изредка, сам того не замечая, неожиданно замолкал и озирался.
— Да вы ешьте, ешьте, пока хочется! — сказал он и оглянулся. Покровский предложил ему присоединиться — за компанию, стал соблазнять консервами — этого добра на всех хватит, не везти же обратно. Костя от всего отказался. Он недавно заправился, и вообще они здесь едят мало, никакого аппетита, в горло ничего не лезет. К тому же на пустой желудок легче, не так мутит.
Поперхнувшись, Покровский уронил с ложки кашу, отодвинул от себя тарелку.
— Что ж это вы? — огорчился Костя. — Вам еще можно, вы у нас всего второй день… Ну, хоть кофе, от него ничего не будет.
Кофе он выпил, хотя как раз кофе был ему противопоказан. Видела бы жена…
С суетливой поспешностью, будто кто гнал его, Костя стал убирать со стола. И делал все шумно — гремел посудой, топал сапогами, без умолку и громко болтал. Но, странно, производимый им шум лишь оттенял гулкое безмолвие лагеря.
— Тихо-то как! — вырвалось у Покровского.
— А вы разговаривайте, больше разговаривайте — и не будет тихо.
— Даже птиц не слыхать.
— Птиц-то нет, улетели. Не заметили разве? — Костя хитренько улыбнулся. — Все зверье поразбежалось. Козявки, мураша не найдете. Тля несчастная и та сгинула.
Покровский повел головой за плечо. Стал озираться.
С Карповым он увиделся час спустя, когда отряд вернулся с озера. Вспомнив, что собирался поблагодарить за саквояж, с этим благим намерением подошел к майору. Но тот даже слушать не стал. Вдруг ощерился, посмотрел недобро. Что за бредни? Какая там, к дьяволу, любезность? Никакого одолжения он не делал и не собирался делать. А что вещички упаковали — так это в путь-дорожку, чтобы поскорее выпроводить. Уже и вертолет вызван. Еще утром, по рации. Так что в шестнадцать ноль-ноль быть на вертолетной площадке.