«Мы все собрались летом, у Золя, в его имении в Медане.
Совершая пищеварение после наших долгих обедов (ибо все мы обжоры и лакомки, а один Золя ест за троих романистов), мы беседовали. Он посвятил нас в планы своих будущих романов, поделился своими литературными мнениями, своими взглядами на все вообще. Иногда он брал ружье, с которым обращается, как и всякий близорукий, и, не переставая беседовать, стрелял в пучки травы, по поводу которых мы уверяли его, что это были птицы, и он очень удивлялся, не находя никакого трупа.
В иные дни мы занимались рыбной ловлей. Тут отличался Энник к величайшему отчаянью Золя, ловившему только самую мелкую рыбешку.
Я лежал, растянувшись в лодке «Нана», или целыми часами купался, меж тем как Поль Алексис бродил вокруг, предаваясь игривым мечтам, Гюисманс курил папиросы, а Сеар скучал, находя деревню глупой.
Так проходило послеобеденное время; ночи бывали великолепны, теплые, полные аромата листвы, и мы каждый день по вечерам отправлялись на большой остров, что напротив имения.
Я перевозил всех в лодке «Нана».
И вот однажды в лунную ночь, мы беседовали о Мериме, о котором дамы говорят: «Какой очаровательный рассказчик!». Гюисманс сказал: «Рассказчик — это человек, не умеющий писать и претенциозно болтающий пустяки».
Мы начали припоминать всех знаменитых рассказчиков и превозносить людей, умевших рассказывать устно; из них самым поразительным, кого мы только знали, был знаменитый русский писатель — Тургенев, которого мы считали почти французским писателем; Поль Алексис сказал, что рассказывать написанное очень трудно. Скептик Сеар, глядя на луну, пробормотал: «Какая прекрасная романтическая декорация, следовало бы ее использовать». Гюисманс добавил: «Рассказывая чувствительные истории». Но Золя нашел, что это — удачная мысль, и что надо по очереди рассказывать истории. Эта выдумка рассмешила нас, и мы условились, для увеличения трудности предприятия, что «рамку», выбранную первым рассказчиком, должны соблюдать и остальные: в этой же обстановке должны разыграться различные события.
Все сели, и среди мертвой тишины, спавших полей, под ослепительным светом луны, Золя пересказал нам ужасную страницу мрачной эпохи войны, которая носит название «Осада мельницы».
Когда он кончил рассказ, все воскликнули: «Надо скорее написать это». Он расхохотался: «Это уже сделано».
На другой день была моя очередь.
Гюисманс еще через день позабавил нас рассказом о злоключениях призывника, лишенного всякого энтузиазма.
Сеар, описав осаду Парижа с новыми подробностями, развернул перед нами историю, полную философского значения и всегда правдоподобную, если не истинную, то всегда реальную, со времен древней поэмы Гомера. Ибо если женщина вечно внушает глупости мужчинам, то воины, которым она покровительствует и которыми особенно интересуется, неизбежно страдают от этого больше, чем остальные.
Энник лишний раз показал нам, как мужчины, благоразумные и интеллигентные, взятые в отдельности, превращаются в животных, когда их много: явление, которое можно назвать опьянением толпы. Я не знаю ничего страннее и ужаснее, как осада публичного дома и издевательства над несчастными женщинами.
Но Поль Алексис заставил нас прождать четыре дня, не находя подходящего сюжета. Он хотел рассказать нам о пруссаках, оскверняющих трупы. Наше негодование заставило его умолкнуть, и он кончил тем, что придумал забавный рассказ об одной светской даме, отправившейся разыскивать на поле битвы труп мужа и давшей себя «разнежить» бедному раненому солдатику. А солдат оказался священником!
Золя нашел эти рассказы любопытными и предложил составить из них книгу. Она скоро выйдет в свет».
Не одну забавную деталь следовало бы запомнить в этом рассказе, искренности которого не приходится оспаривать: во-первых, необычную обстановку события, лунную декорацию большого острова, напоминающую флорентийскую виллу, куда Боккаччо отправил действующих лиц своего Декамерона; устав этой «литературной академии», обязывающий всех рассказчиков к форме, принятой первым, к чему-то классическому и даже догматическому, чего никто не ожидал встретить в Медане. Разумеется, Золя, выбрав тему воспоминаний о войне, подал и Мопассану мысль о «Пышке»; следует только отметить, что в то время как «Осада мельницы» была написана раньше, чем рассказана, «Пышка» была раньше рассказана, чем Мопассан задумал ее написать.