Этим долгим переездам в экспрессах, этим скитаниям из отеля в отель, этим путешествиям, в которых возмутительная предусмотрительность путеводителей упорядочивает все, вплоть до восторгов, — всему этому Мопассан предпочитал скромные прогулки «настоящих пешеходов, которые идут с мешком за спиной и палкой в руках, по тропинкам, через овраги, вдоль морских берегов»[284]. Он избегал мест, которыми слишком многие восхищались, которые чересчур часто описывались и посещались туристами, и отыскивал даже во Франции уединенные уголки, где у него не было другого вожатого, кроме собственной фантазии — Бретань, Корсику или Овернь.
«Я люблю до безумия, — пишет он, — скитания по стране, которую словно открываешь, изумление перед нравами, которых не подозревал, постоянно возбужденный интерес, радость для взора, постоянный подъем мысли»[285].
Особенно же, стремясь окончательно избавиться от мелких неудобств железных дорог и отелей, Мопассан любил свободные дальние плаванья, которые он совершал на своей яхте. С самого детства у него осталась неодолимая любовь к воде, таящей в себе более загадочного, чем может сочинить воображение, и баюкающей больную волю его бессилия. На воде, будь то Сена или Средиземное море, пережил он счастливейшие минуты забвения; воде, поездкам на лодке в Мезон-Лафит, Круассэ и Сартрувиль обязан он лучшими воспоминаниями своей юности. К ней же он обращается за облегчением своих страданий и за опасными чарами любимых галлюцинаций. Еще сильнее, чем реку, «эту таинственную, глубокую, неизведанную вещь, эту страну миражей и фантасмогорий, где по ночам видишь то, чего нет, слышишь шумы, которых не знаешь, дрожишь, не понимая причины», сильнее, чем «молчаливую и предательскую реку», любил он неодолимое очарование моря: «Оно часто холодно и жестоко, правда, но оно кричит, оно воет, оно честно, огромное море…»[286].
Мопассана неодолимо влек инстинкт его расы к тем «темным морским путям», о которых говорит Пиндар: в нем пробуждался нормандец, в нем возрождалась страсть к детским похождениям, к долгим дням, проведенным на море с рыбаками Этрета; к его непроходящей любви к грубой, здоровой и свободной жизни на море присоединилась мало-помалу его любовь к одиночеству: уединение между небом и водой, вдали от городов, от людей, — иллюзия, что отрываешься от всего, забываешь все, слышишь и чувствуешь только молчание огромных пустых пространств, — вот лекарства, которых он искал против расшатанных нервов и злоупотребления наслаждениями. Подобно тому как в Нормандии у него был уголок собственной земли с домом и садом — постоянная точка соприкосновения с родной почвой, так хотелось ему иметь и убежище в безграничном море, которое он любил сыновней любовью, более глубокой, чем землю своей родины. Он заказал яхту, окрестил ее именем «Бель-Ами», подобно тому как Золя дал название «Нана» своей меданской лодке. На вилле Ла-Гильет средь нежной тишины осени переживал он вновь хрупкие и изящные впечатления детских лет, оживлял свое утомленное воображение теплом и светом прошедшего; на яхте «Бель-Ами», на дрожащей весенней заре бежал он от действительности, отправлялся завоевывать мечту, искал сказочные сады с наркотическими цветами, пышнотелых, вальяжных женщин, о которых слагали старинные песни его предки-нормандцы, о которых он мечтал в тайниках души, влюбленной в приключения. Его воображение, плененное дивными снами, любило бродячую жизнь рыбаков, вечно находящихся в пути от одного берега к другому, привозивших вместе в ветвями лимонных и апельсиновых деревьев с золотыми плодами воспоминание о таинственных Геспер идах, у которых он, в воображении, похищал эти ветви, сохраняя в душе видения волшебных островов, сверхъестественных существ, неуловимых чудес и блаженств. В минуту сильных страданий он находил успокоение только на сверкающем море, волны которого поднимались и опускались справа и слева от яхты, словно чье-то ровное, ритмическое дыхание.
Дни дальних плаваний не были, впрочем, потеряны для работы; и не раз, как просил его издатель, Мопассан «привозил с собой в дорожном чемодане» новую книгу. Он выпустил три тома путешествий[287], в которые вошли почти все его воспоминания о поездках в Алжир, Бретань, Италию, Сицилию, Тунис и вдоль берегов Средиземного моря; сверх того, впечатления и заметки туриста «подкинули» ему множество сюжетов для рассказов; мы встречаем эти отголоски даже в его романах, в некоторых эпизодах «Жизни», «Милого друга» и «Монт-Ориоля»; наконец, из газет «Gil-Blas» и «Gaulois» следовало бы перепечатать абсолютно все письма, которые он посылал из разных городов и гаваней случайно и которые весьма несправедливо забыты.