Огромный сад окружал дом Верги. Госпожа де Мопассан сама набрасывала его план. Сорок лет спустя, после жестокой утраты, разбившей ее жизнь, она еще помнила чудесный сад, наполненный березами, липами, сикоморами, розовым и белым шиповником, великолепным остролистом; помнила белый дом деревенского типа, с балконом, увитым виноградом и жимолостью, утопавший в купах жасмина; помнила просторные комнаты, уставленные старинной фамильной мебелью, шкафами и баулами, найденными в Феканском аббатстве, с чудесным руанским фаянсом.
Ги де Мопассан провел свое детство (до тринадцати лет) в этом доме. Он не имел иной воспитательницы и лучшего товарища, чем мать. Между матерью и сыном всю жизнь существовали глубокая привязанность и полное взаимопонимание. В последние годы своей жизни госпожа де Мопассан исключительно жила памятью о сыне, не без гордости сознавая то большое участие, которое она принимала в развитии его вкуса и ума.
Она так горячо охраняла культ дорогого покойника, что выступила с публичным протестом, когда в 1901 году один из сторожей сквера Сольферино, в Руане, объявил себя молочным братом Ги де Мопассана. По странному совпадению, именно в этом сквере находится бюст великого писателя; какой-то журналист и несколько зевак засвидетельствовали даже изумительное сходство сторожа с бронзовым изображением. Г-жа де Мопассан сочла своим долгом развеять эту легенду и заявить, что она была единственной кормилицей своего сына. Она написала негодующее письмо в редакцию «Journal»:
«Я сама, — говорит она, — кормила моего сына Ги и никому не позволю присвоить себе это звание. Я не думаю, в самом деле, чтобы чужая женщина могла бы воспользоваться этим правом вследствие того, что четыре или пять дней кормила мое дитя. Я гостила в Фекане у моей матери, как вдруг почувствовала легкое нездоровье. Тут-то и была приглашена дочь соседа-фермера для оказания мне помощи: вот и вся правда…»[29]
Как ни незначителен этот факт, но он любопытен, и его стоило рассказать, ибо он чудесно воспроизводит ярую непримиримость этой материнской любви. Г-жа де Мопассан, ревниво оберегавшая честь вскормления самой своего сына, не позволяла также ни одному чужому человеку воспитывать его или обучать; она хотела быть первой в пробуждении его фантазии и в формировании его вкуса. Ее рассудительность, интеллект и классическое образование, полученное благодаря брату, позволили ей направлять и сопровождать полеты молодого ума, с ранних лет наблюдательного, влюбленного в мечту и жадного к жизни сына.
Она любила вспоминать, как в ребенке зародилась любовь к литературе и как она помогала ему своими советами. Она всегда думала, что Ги будет писателем; мальчик очень походил на своего дядю Альфреда, нежного поэта, тонкого литератора, унесенного смертью чересчур рано. Позже Флобер наблюдает и отмечает в Ги, ставшем уже молодым человеком, то же физическое сходство:
«Твой сын, — пишет он госпоже де Мопассан, — так напоминает мне моего бедного Альфреда! Меня это иногда даже пугает, особенно когда он опускает голову, читая стихи».[30]
Госпожа де Мопассан боялась помешать тяге к литературному творчеству, которую она открыла у сына. Она, перенявшая уважение к литературе от своих друзей детства — Гюстава Флобера, Луи Буилье, Альфреда Ле-Пуаттевена, бывшая поверенной их первых грез и первых стихотворений, — наоборот, искренне радовалась тому, что находила в своем ребенке волнения и восторги собственной юности. Она поддерживала его, поощряла стремление к трудной борьбе, в которую ему предстояло вступить, избавила от тех протестов семьи, которые нередко истощают энергию и волю молодых писателей; она посвящала его вначале медленно, руководила им с осторожным вниманием, а позже сделалась чуть ли не его сотрудницей.
Прежде чем научить сына мыслить, она старалась научить его смотреть. Мать была для сына в период его детства тем, чем сделался для него Флобер, когда Мопассан начал писать. Она обращала его мысль и внимание на людей и предметы, устремляла его бродячее воображение к неброским или наоборот, живописным и величественным явлениям, учила понимать и любить природу, показывала изменчивые образы моря и неба, полет чаек над волнами, игру солнечных пятен на скалах или над полями и тысячи других характерных деталей богатой нормандской природы. Она давала почувствовать юному Ги, — что было также и целью уроков Флобера, — что и явления мира, с той минуты как человек воспринимает их, являются уже «пересказанными» — как бы для мечты, которую ему предстоит описать.[31]