Другие излишества также помогали разрушению уже больного организма: долгие прогулки в лодке, смелые подвиги весла, сменявшие утомительную канцелярскую жизнь, а впоследствии — дальние путешествия по Средиземному морю, всевозможные превратности бродячей жизни, трудные переезды по пустыне, ночи под открытым небом, недостаток комфорта при спонтанных ночевках и никогда не покидавшая его забота о необходимости писать, мысль о работе, неотвязно преследовавшая его даже во время путешествий, часы упорного труда в уединении Ла-Гильет, огромное напряжение при ежегодном обдумывании и писании не менее полутора тысяч страниц. А впоследствии в день, когда его охватывает боязнь своего истощения, когда он находит в себе мало жизни, когда чувства его развеяны, а воображение утомлено, в ужасе надвигающейся ночи и грозящего небытия, — неумеренное употребление всех ядов, которые способны во что бы то ни стало принести хрупкую иллюзию жизни, заставить забыть страдания и дать наслаждение новыми образами.
Не подлежит сомнению, что Мопассан прибегал к эфиру, кокаину, морфию, гашишу[371], чтобы помочь истощенному мозгу. Но он не употреблял их постоянно. В нем жило то извращенное любопытство, которое увлекло Бодлера на «сеансы» отеля «Пимодан», в «Клуб опьяняющихся гашишем», куда он ходил скорее в качестве бескорыстного наблюдателя, чем в качестве убежденного приверженца. Его воображение наслаждалось фантастическими видениями, в которых воля не играла роли, новым миром, созданным за пределами реальности с помощью материалов, заимствованных у самой реальности. Но нам кажется весьма спорным, что Мопассан написал хотя бы одно произведение под непосредственным влиянием какого-либо возбуждающего средства. Самое большее, что можно видеть в рассказе, где он описывает галлюцинации, грезы или кошмары, — это воспоминание об отдаленном личном опыте. Рассказы, озаглавленные «Одиночество»[372], «Как знать?»[373], «Магнетизм», «Грезы»[374], «Ночью», «Видение»[375] и некоторые места из книги «На воде», разумеется, содержат кое-какие впечатления от этих блужданий по искусственному раю.
Вначале Мопассан прибегал к эфиру как средству против жестоких невралгий. Мало-помалу он привык к нему, а впоследствии, несомненно, и злоупотреблял им. Не раз с необыкновенной точностью описывает он его действие[376]: то не грезы, как при употреблении гашиша, не слегка болезненные видения, как при опии: это сказочная острота мышления, новая манера видеть, судить и оценивать вещи вместе с уверенностью, с безусловным сознанием того, что эта манера истинная[377]. Не только утихает и исчезает боль, но и все телесные ощущения, все силы ума как бы удвоены: человек понимает, чувствует, рассуждает с необыкновенной отчетливостью, глубиной и силой, с бурной радостью и опьянением, исходящими от этого подъема умственных способностей[378]. Старый образ из Священного Писания приходит ему на память: ему кажется, что он вкусил от древа познания добра и зла, «что все тайны раскрываются, до такой степени он находится во власти новой, странной и неотразимой логики»[379]. Аналогичные симптомы и с той же точностью замечены при употреблении хлороформа: тело делается легким «как воздух и словно испаряется», грудь расширяется, нечто живое и приятное проникает во все члены, странное опьянение пронизывает мышцы, слух делается тоньше, звуки становятся более полными и, наконец, видения, связанные с последними воспоминаниями сознательного состояния, осаждают воображение человека[380]. Мопассан с благодарностью вспоминает об этом оцепенении души, об этом «дремотном сладостном состоянии», сменяющем тревогу и страдания предшествующих дней; но он констатирует также, что в этом искусственном возбуждении есть новое ощущение, «возможное лишь для людей умных, чрезвычайно умных, опасное, как все, что ведет к перевозбуждению наших органов, но восхитительное»[381], и рекомендует его писателям[382].
378
«На воде». Заметьте, что Мопассан заявлял сам, что написал эти немногие страницы под влиянием вдыхания эфира.
379
То же сравнение делает Теофиль Готье в своей статье о Бодлере, в предисловии к «Цветам зла».
382
«Грезы». Мопассан признавался сам, что некоторые места в романе «Пьер и Жан» были написаны им под влиянием эфира (А. Лумброзо).