Не отрекаясь от своей личности, не прибегая к экстатическим состояниям, вызываемым эфиром, хлороформом или опиумом, Мопассан обращался иногда к простым запахам, к «симфониям ароматов», ища в них новых ощущений. Он был особенно чувствителен ко всевозможным запахам как наиболее сильно действующим на него из всех прочих ощущений. Каждый запах возбуждает воспоминание или пробуждает желание:
«Сколько раз женское платье, мимоходом, вместе с легким ароматом духов, вызывало в нем память о прошедших событиях! На дне старого флакона с духами он находил и частицу своего существования; всевозможные летучие запахи, запах улиц, полей, домов, мебели, запахи сладкие и отвратительные, теплые ароматы летних вечеров, холодные — зимних ночей оживляли в нем далекие воспоминания, словно в этих ароматах хранились трупы набальзамированных мертвых предметов»[383].
Эти запахи поэт любил, добивался их, искал ради таинственного возбуждения, которое они сообщают фантазии, ради побочных ощущений, которые они вызывают. В них растворяются все ощущения радости и наслаждения: «Теплый, благоухающий воздух, полный запахов травы и морских растений, ласкает обоняние острым ароматом, ласкает нёбо своим морским соленым вкусом, ласкает душу своей сладостью и вкрадчивостью»[384]; запахи, в самом деле — «симфония ласки». Тайное возбуждение, производимое ими на мозг человека (например, парами эфира или дымом опиума), может благоприятствовать творческой мысли, призывать и фиксировать вдохновение, регулировать ритм образов и слов. Флобер любил работать в тихой, запертой комнате, наполненной любимыми запахами, в которой, среди экзотических идолов ощущался аромат янтарных четок и восточного табака. Ученик его, Мопассан, любил сладострастные и возбуждающие запахи, ища в долго сохраняющемся аромате старых предметов те воспоминания, с которыми он был неразрывно связан.
Надо ли в любви к этим странным ощущениям видеть указания на нервно-мозговое истощение? Это было бы, пожалуй, преувеличением. Но мы должны отметить, если не среди причин, то, по крайней мере, среди предвестников недуга все излишества, которым предавался Мопассан в болезненной тревоге, сопровождавшей первые нервные расстройства.
Так как мы уже произнесли слово «причина», то, разумеется, можно многое сказать и о наследственности субъекта; это вопрос, который поднимался не раз и, к сожалению, редко с той скромностью и осторожностью, которые необходимы в подобных делах. Мы хотели проследить только личные обстоятельства, предшествовавшие болезни Мопассана до серьезного кризиса; по тем причинам, которые мы уже указывали, мы считаем необходимым уклониться от всяких поисков в семье писателя и в непосредственно окружавшей его среде. Но, судя по тем признаниям, перед опубликованием которых некоторые люди не остановились, мы можем заключить, как заключали и другие на основании доказательств, что у Мопассана была «тяжкая наследственность»[385] и что благодаря своему образу жизни он являлся «кандидатом в прогрессирующие паралитики»[386].
III
Мы не собираемся описывать развитие болезни Мопассана из года в год, но несомненно, что небесполезно исследовать, к какой поре относятся первые серьезные расстройства, предшествовавшие катастрофе. Неужели все его литературные произведения были задуманы и написаны под влиянием невропатического темперамента? Или же, наоборот, с помощью этих произведений и на основании тревожных признаний, прорывавшихся сквозь горделивую отстраненность художника, можно установить довольно отчетливое различие между периодом ясного вдохновения, временем владения собой и периодом вдохновения печального, тревожного, мучительного.
Разнообразная, яркая жизнь и бесстрастная ясность первых произведений Мопассана не ускользнули от критиков того времени, наперебой восхвалявших здоровье художника и трезвость его творчества. Однако мы показали, что это спокойствие, эта уверенность в себе, рассудительность и бесстрастность по отношению к человеческими слабостями и нищете не должны вводить в заблуждение, и не надо быть чересчур проницательным, чтобы под «смиренной истиной», воспроизведенной с такой безличной точностью, подметить первый трепет тоски и отчаянья. Человек, отдающий публике свое «ясновидение мира», не страдал еще от жизни, но он, несомненно, уже страдал внутренне от таинственной тревоги, в которой не хотел себе признаться и которую волей-неволей мы читаем между строк в его прозрачной и «совестливой прозе». Он испытывает болезненные порывы к неизведанному, к бесконечному, к страданию и смерти, которым противится всей силой своей логики; он дает увлекать себя мечтам, галлюцинациям, экстазу, смакуя их болезненную прелесть. Некоторые рассказы в сборниках «Дом Телье» и «Сказки бекаса» ясно выдают эту тревогу[387].
385
Согласно документам, опубликованным Лумброзо, и тому разбору, которому их подверг Луи Тома (см. вышеуказанную статью).
387
А именно: «Страх», «Безумная», «Могильные» и особенно рассказ, озаглавленный «На реке».