Выбрать главу

А меж тем лишь с 1884 года тон писателя резко меняется, его суждения о вещах становятся мягче, в то время как его взгляд на жизнь делается все более тревожным, менее бесстрастным. Из года в год, из книги в книгу, начиная со сборника «Под южным солнцем» и до «Бродячей жизни», в мрачных страницах «Милого друга» и «Нашего сердца», в мучительных рассказах «Сестры Рондоли», «Орля», «Бесполезная красота» можно проследить первые симптомы и свойства болезни, можно констатировать безутешную грусть и горькое разочарование человека, чувствовавшего, как расшатывается его воля, как помрачается его рассудок.

Мы не собираемся выбирать из произведений Мопассана между 1884 и 1890 гг. все страницы, которыми можно подтвердить это грустное предположение; мы просто укажем на самые характерные мотивы, ставшие привычными для писателя и раскрывающие, помимо его воли, мрачное состояние его духа.

Совпадая с его стремлением скрыться от человеческого общества, с первым его путешествием в Африку и первыми плаваниями по Средиземному морю в книгах Мопассана прежде всего является его страстная жажда одиночества. «Под южным солнцем» (1884) содержит анализ минут забвения, проведенных в пустыне — без желаний, без сожалений, без обманчивых надежд: мертвая тишина высохшей земли сковывает мысль. Вдали от Парижа, вдали от света, освобожденный от социальных пут, писатель мало-помалу ощущает тревогу своей измученной души; на несколько дней он освобождается от мучений неотвязной мысли; он думает, что оставил там, за морем, непримиримого врага, которого носил в душе, демона анализа, эту как бы вторую душу, которая «отмечает, объясняет, комментирует каждое ощущение своей соседки — души естественной и общей для всех людей»[388]. Он может наслаждаться просто, чувствовать без задней мысли, отдаваться грубым и естественным силам природы, возвращаться к первобытной жизни. Это стремление к одиночеству становится у Мопассана все нетерпеливее, все болезненнее. В конце концов он дойдет до таких признаний:

«Я всегда был одиноким мечтателем, уединенным философом… Я всегда жил один, вследствие того стеснения, которое налагает на меня присутствие других людей… Я так люблю жить один, что не могу переносить соседства других людей, спящих под одной кровлей со мной; я не могу жить в Париже, потому что я там умираю. Я умираю душевно, а мое тело и мои нервы буквально растерзаны этой огромной, кишащей толпой, которая живет вокруг меня, даже когда она спит».

И он разделяет людей на две различные категории: на тех, которые нуждаются в других людях, кого другие развлекают, занимают, кому они дают отдых, и на тех, которых другие люди, наоборот, утомляют, стесняют, которым они надоедают, которых они терзают, меж тем как одиночество успокаивает их, погружает мысли и фантазию в покой, независимость[389].

Между 1884 и 1890 гг. невозможно найти ни одной книги Мопассана, в которой нет этой мрачной страсти к одиночеству. Некоторые места из «Монт-Ориоля» и «Сильна как смерть», рассказы «Ночь»[390], «Одиночество»[391], «Гостиница»[392], целые главы из книг «Под южным солнцем», «На воде» и «Бродячей жизни», — все это новые вариации на излюбленную тему; вдали от людей, в добровольном изгнании, на которое он себя обрек, как смертельно раненое животное, писатель чувствует «странный трепет, неожиданное, сильное волнение, возбуждение мысли, доходящее до безумия»[393].

Вскоре он начинает понимать, как опасно и бесполезно для души это лекарство. «Одиночество, — пишет он, — весьма опасно для людей, у которых мысль постоянно работает… Когда мы подолгу остаемся одни, мы наполняем пустоту призраками»[394]. От того странного трепета, который он так любил вначале и которого искал, простирая между людьми и собой безлюдье пустыни или беспредельность моря, в конце концов он сам начал страдать. Мало-помалу в том небытии, в которое он себя погружал, возрождается попытка анализа: и так как он далек от света и жизни, то грызущая, неотвязная мысль устремляется на его собственную болезненную чувствительность, на его думы, на его эмоции[395]. Тогда перед невозможностью убежать от себя, как он убежал от людей, перед невозможностью выйти из своей личности, как он ушел из людского общества, он понимает, что есть рокового, непоправимого в том уединении, которое он для себя выбрал. К чему перебирать свою жизнь и углубляться в прошлое? Разве душа художника, живущего среди людей, не обречена без того на горькое одиночество? Разве наблюдения, размышления и анализ не воздвигают между ним и природой толстой стеклянной стены, о которую он в отчаянии бьется? А вся жизнь для того, кто умеет видеть, не представляет ли печального зрелища невоссоединимости существ и предметов? Любовь между влюбленными, любовь плотская, соединяет тела, но не сливает души, и то, что верно относительно любви, верно и относительно всех людских привязанностей: «Все люди проходят через события жизни рядом, и никогда ничто не соединяет воистину двух существ…»[396], несмотря на «бессильное непрестанное стремление с первых дней мира, несмотря на неутомимое стремление людей разорвать цепи, из которых рвется их душа, навсегда заключенная, навсегда одинокая, несмотря на усилия рук, уст, глаз, губ, трепещущего, обнаженного тела, несмотря на все усилия любви, исходящей в поцелуях»[397].

вернуться

388

«На воде».

вернуться

389

См. рассказ «Как знать?» (в сборнике «Бесполезная красота», 1890).

вернуться

390

Сборник «Лунный свет».

вернуться

391

Сборник «Господин Паран».

вернуться

392

Сборник «Орля».

вернуться

393

Рассказ «Ночь».

вернуться

394

«Орля».

вернуться

395

«На воде».

вернуться

396

«Моит-Ориоль».

вернуться

397

См разбор некоторых глав из романов «Жизнь» и «Монт-Ориоль» Р. Кана (Canat) в его книге «Le Sentiment de la solitude morale chez les romantiques et les parnassiens»