Само однообразие жизни, неизменный возврат привычек, одних и тех же мыслей, одних и тех же радостей, шуток и верований, высшая горечь от бессилия обновить себя и жизнь свидетельствуют о неодолимом движении к могиле[402]. Наконец, в бессонные ночи ослабленному уму, терзаемому мрачными предчувствиями[403], являются все внешние признаки смерти.
Вскоре к этому страху смерти присоединяется инстинктивная боязнь темноты, напоминающей смерть[404]. Затем страх усложняется, делается все утонченнее, и болезненная чувствительность в сфере неизвестного отыскивает всевозможные таинственные силы, над которыми не властен рассудок.
Можно бы написать особую статью о рассказах, посвященных Мопассаном описанию страха; они довольно многочисленны[405]. И это не простые причуды изобретательного воображения. В более или менее фантастических случаях, которые он рассказывает, есть, несомненно, и отголоски собственных впечатлений; доказательством может служить то, что один из таких случаев, послуживший темой для его рассказа («Страх» в сборнике «Сказки бекаса»), почти дословно приводится в виде эпизода в его книге «Под южным солнцем»; это — таинственный барабан, слышимый в дюнах и распространяющий в пустыне неодолимый ужас смерти.
На его взгляд, страх — вовсе не бегство трусов перед неизбежной опасностью, которую видишь, которую понимаешь и о которой можно рассуждать.
Это нечто ужасное, жестокое ощущение, какое-то разрушение души, ужасный паралич мысли и сердца, тоскливый трепет… Это приходится испытывать при некоторых ненормальных обстоятельствах, при таинственных влияниях и перед лицом неопределимой опасности. Настоящий ужас — как бы воспоминание фантастического ужаса былых времен[406].
Из описанного следует, что почти все феномены этого порядка — детища больного ума, указывающие на ярко выраженный невроз. Когда Мопассан описывает свои фантастические кошмары и свои мрачные видения, то он делает это таким нерешительным и болезненным тоном, который уже является залогом их искренности; кажется, что из боязни показаться смешным, он уже отступает перед начатой исповедью. В ту минуту, когда он придает своим галлюцинациям сравнительно связную форму, чтобы заставить понять и принять их, рассудок его, уже опомнясь, доказывает их тщету; сам он успокаивается, благодаря нелепости рассказываемых фактов, не имеющих уже прежнего вида, освобожденных от всех условий осязаемости, сделавших их на минуту правдоподобными; ясность слов и логика фраз рассеивают кошмар. Поэтому все рассказы этого рода, написанные, как про них говорили, «кровью сердца», названы обычно словом, таящим загадку, под знаком поставленного перед публикой вопроса: «Он?», «Как знать?», «Безумец?». Автор как бы говорит публике: читайте меня, смейтесь над моею слабостью, над моим ужасом, над моим безумием сколько вам угодно, но главное — помогите мне ответить самому себе, прокричать со всею силой истины и логики, что рассказы мои суть только химеры, фантазии и грезы больного.
Но эти признания остаются тщетными, и последний призыв к рассудку не может быть услышан. Страх вошел в его душу, он владеет им, господствует над ним и — что всего хуже, — увлекает его, волнует и удерживает в каком-то нездоровом очаровании. Он является господином сильных переживаний, которые Мопассану нравятся, так как они необходимы его истощенным нервам. Это как бы новое опьянение, которому он отдается с таким же сладострастием, с каким отдавался экстазу, яду возбуждающих средств и ласке редких ароматов. Все трепеты страха испытаны им; он вкусил их, дошел до того, что поддается им по своей воле, путем простой работы своего воображения и разбирает их по мелочам: «Душа куда-то уходит, сердца совсем не чувствуешь; тело становится мягким, как губка; можно подумать, что все внутри вас рушится…»[407]
Мопассану оставалось подняться еще на одну ступень, чтобы от разума перейти к безумию. До сих пор мы видели, что он оставался господином над собой, несмотря на одиночество, на страх смерти и многоликий ужас. Но вскоре сознание своей личности от него ускользает, и это последнее, самое решительное падение также отражается в его произведениях. Не раз уже делался разбор «Орля» и доказывалось, каким интересным документом является этот рассказ для истории безумия автора; но рассказ такого рода не единственный, и люди неправы, пренебрегая остальными, которые кажутся нам также весьма характерными.
Три рассказа с промежутками в три года, являют главные принципы этого медленного личностного разрушения, записанные тщательно, с бесстрастной точностью бескорыстного наблюдателя. Это: «Он?», «Орля», «Как знать?».
405
«На воде», «Страх», «Одиночество», «Он?», «Рука», «Магнетизм», «Видение», «Ночь», «Нервный тик», «Орля», «Гостиница», «Как знать?». К этому перечню следовало бы добавить некоторые места из книги «Под южным солнцем», а также рассказ, озаглавленный «Ужасное» в посмертном томе «Коробейник».