В Шампеле, куда Мопассан прибыл в сопровождении доктора Казалиса, он снова встретил поэта Огюста Доршена. В день их приезда доктор Казалис отвел Доршена в сторону и сказал:
«Я привез его сюда, чтобы убедить, что он страдает, как и вы, легкой неврастенией; скажите ему, что здешнее лечение укрепило вас и помогло вам. Увы! Его болезнь совсем иная, чем у вас, вы скоро это увидите»[437].
Доршен любовно выполнил свою роль: он успокоил Мопассана, рассказал ему о своей собственной болезни и уверил его, что в Шампеле он нашел спокойствие и сон. Он был свидетелем его первых несообразных выходок, о которых с болью рассказывал потом[438]; он описывал, как больной ночью стучал в двери к женщинам, как он отказывался выполнять предписания врачей и повелительно требовал холодных душей. Затем следовали бессвязные слова, наистраннейшие признания.
«Смотрите, — говорил он, — смотрите на этот зонтик! Его можно достать только в одном месте, которое я открыл, и заставил уже купить более трехсот подобных зонтиков друзей принцессы Матильды». Или еще: «Этой тростью я однажды защищался от трех сутенеров спереди и от трех бешеных собак сзади». Он нашептывал на ухо мужчинам подробные описания своих любовных подвигов. Часто красноречиво описывал прелести эфиромании и указывал на столе на целый ряд флаконов с духами, из которых, по его словам, он устраивал себе «симфонии запахов». Некоторые из этих признаний, выдающие как бы бред, спровоцированный манией величия, находятся в соответствии с рассказом Эдмона де Гонкура, относящимся приблизительно к той же эпохе:
«Мопассан рассказывал о том, как он нанес визит адмиралу Дюперрэ на Средиземной эскадре и о залпе пушек, заряженных мелинитом, сделанным в честь его и для его удовольствия, обошедшемся в сотни тысяч франков… Самое странное в этом рассказе, что Дюперрэ некоторое время тому назад говорил, что он никогда не видел Мопассана»[439].
Все же, несмотря на эти необычайные выходки, в Шампеле у Мопассана еще бывали проблески сознания. Огюст Доршен вспоминает трагический вечер, когда в течение двух часов можно было подумать, что он выздоровел, что он спасен и что он снова стал самим собой. Мопассан обедал у Доршена; он принес с собой рукопись «Angélus», с которой почти не расставался; в течение нескольких часов после обеда он рассказывал содержание романа с «необыкновенной логикой, красноречием и волнением». Рассказ был так ясен, так полон, что девять лет спустя Огюст Доршен смог дать подробный пересказ романа. Под конец Мопассан заплакал.
«Плакали и мы, видя, как много еще таланта, любви и сожаления осталось в этой душе, которая никогда уже не выскажет себя до конца, не изольется в другие души…
В произношении, в словах, в слезах Мопассана было что-то религиозное, побеждавшее ужас перед жизнью и темный страх небытия».
В другой раз, грустно указывая на рассыпанные листки своей рукописи, он говорил тоном мрачного отчаянья:
«Вот первые пятьдесят страниц моего романа. Уже целый год, как я не могу написать ни одной страницы дальше. Если через три месяца книга не будет окончена, я себя убью».
Он сдержал свое обещание, и предсказание едва не осуществилось до конца.
Мопассан недолго оставался в Шампеле. Не получив «душа Шарко», он уехал в Канн. Там он мог еще некоторое время тешиться иллюзией выздоровления. 30 сентября он пишет матери:
«Чувствую себя превосходно. Не боюсь больше Канн. Совершаю чудесные прогулки по морю. Останусь здесь до 10-го (октября), потом поеду в Париж, хлебнуть светской жизни недели на три, чтобы приготовиться к работе»[440].
Довольно трудно объяснить слова: «Не боюсь больше Канн». Идет ли речь о предчувствии, которое было у Мопассана относительно вредного влияния на его здоровье местного климата, или, скорее, не идет ли здесь речь о ночных страхах, галлюцинациях, преследовавших его, о которых он уже писал матери? Что же касается работы, о которой здесь говорится, то это не столько окончание романа, сколько подготовка статьи о Тургеневе, план которой был задуман Мопассаном давно.
Этим надеждам и проектам не суждено было осуществиться. Болезнь проявилась решительным образом в последние два месяца 1891 года, и печальный финал был близок. Копии писем Мопассана позволяют нам проследить и на почерке беспорядочность его мыслей; фразы часто неясны, перечеркнуты; иные слова повторены или поправлены по нескольку раз; Мопассан пишет revierai вместо reviendrai, Darchoin вместо Dorchain, lide вместо lire, touches вместо douches, во время письма он пропускает целые слова, — волнение опережает движения его руки, — и потом он вписывает их на полях, кое-как; в конце письма от 26-го декабря он пишет: «Жму вам сердечно» (sic), а в конце его известного последнего письма: «C’est un adieu que vous envoie» (sic).
437
Огюст Доршен, «Несколько нормандцев» («Annales politiques et littéraires», 3 июня 1900 г.).