V
В ноябре 1891 года Мопассан понял, что все кончено. Друзьям, с которыми он виделся в это время, он делал намеки, что впредь ничто не обманет его и что у него хватит сил по крайней мере освободиться самому. Один приятель обедал у него на яхте совсем по-домашнему, в старой ниццкой гавани: Мопассан ничего не ел и говорил о микробах. Он провожал друга в звездную ночь на дороге в Болье и, прощаясь с ним, грустно сказал: «Мне недолго осталось жить… я хотел бы не страдать»[441]. Другому, после грустных признаний по поводу своего здоровья, он сказал просто: «Прощай! До свидания! Нет, прощай!» И с каким-то стоическим пафосом добавил: «Решение принято. Я не буду тянуть. Я не хочу пережить себя. Я вступил в литературную жизнь, как метеор, и исчезну из нее, как молния»[442].
В подобном заявлении мы находим следы того возбуждения, той мании величия, несколько примеров которой мы приводили выше: как раз в это время доктора, лечившие Мопассана, начали отмечать невероятное преувеличение в его рассказах. Обнаруживается и другой симптом, для широкого круга малоизвестный: Мопассан, религиозный индифферентизм которого был всегда непоколебим, испытывает нечто вроде морального отчаянья и ищет убежища в вере: «Подражание Христу» делается его настольной книгой. Религиозные искания его известны нам благодаря воспоминаниям Поля Бурже и Шарля Лапьера.
Когда решение было принято, Мопассан нашел в себе силы сделать последние распоряжения. Он пишет своему поверенному 5 декабря: «Я настолько болен, что боюсь не прожить и нескольких дней»[443].
Тому же лицу за четыре дня до самоубийства он пишет: «Я чувствую себя все хуже и хуже, не могу есть, голова моя объята безумием… Я умираю. Я думаю, что умру через два дня»[444]. Он посылает ему свое завещание, а несколько дней спустя — свод законов; затем приходит в себя: требует, чтобы завещание осталось у нотариуса в Канне, у которого находятся все семейные документы, касающиеся наследства; просит своего парижского поверенного вступить в переговоры с каннским нотариусом. Это его последние слова, и записка оканчивается фразой: «Прощальный привет шлю».
С той минуты предчувствие катастрофы стало особенно грозным; судя по тем подробностям, которые мы только что привели, Мопассан намеренно подготавливал ужасный конец. Несчастье случилось 1 января 1892 года.
Накануне Рождества он обещал матери приехать Ниццу обедать и встречать сочельник на вилле Равенэль. В ту минуту он казался довольно спокойным и весело говорил о своих планах на будущее; незадолго до этого он просил мать перечитать для него романы Тургенева и сделать ему их краткое изложение для статьи о Тургеневе, которую он в то время готовил.
Вдруг он переменил свое намерение: он не поедет в Ниццу на Рождество, как собирался. Он пообедал в сочельник на островах Св. Магдалины в обществе двух дам, сестер, одна из которых занимала большое место в его жизни; дамы на другой же день уехали в Париж, после этого необычайного прощания навсегда. Близким друзьям Ги те женщины были знакомы, и поэтому ясно, сколь трагичной должна была быть та последняя встреча[445]. Мопассан вернулся в Канн. Чтобы вознаградить мать за неисполненное обещание быть у нее в сочельник, он обещает провести с нею последний вечер старого и первый день нового года. Но 1 января, почувствовав себя плохо, он отказывается от этого намерения. Быть может, он хотел избежать мучительной боли осознания разлуки; быть может, мужество покинуло его в последнюю минуту, и он не довел до конца своего решения, боясь слабости. Меж тем, по просьбе слуги, стремившегося вырвать его из круга мучительного одиночества (слуга надеялся, что поездка развлечет и успокоит его), он решает ехать в Ниццу. Здесь следует предоставить слово госпоже де Мопассан, рассказавшей нам об этом печальном свидании:
«В день нового года Ги, приехав с глазами, полными слез, обнял меня с необычайной горячностью. Всю вторую половину дня мы беседовали о разных вещах; я не замечала в нем ничего ненормального, кроме некоторой возбужденности. Только позже, за столом, в середине обеда, с глазу на глаз с ним, я заметила, что он бредит. Невзирая на мои мольбы, на мои слезы, вместо того чтобы лечь, он хотел немедленно ехать в Канн… Запертая, прикованная к месту болезнью, я кричала ему: «Не уезжай, сын мой! Не уезжай!» Я цеплялась за него, молила, стояла на коленях, бессильная старуха… Он пошел за преследовавшим его видением. И я смотрела, как он исчезает в ночи… возбужденный, безумный, бредящий, уходящий неведомо куда, мое бедное дитя»[446].