Эти краткие периоды возбуждения перемежались у Мопассана долгим унынием и бредом. Приступы бешенства были, по-видимому, довольно редки: рассказывают, что в один из последних дней он запустил бильярдным шаром в голову другого больного[459]. Говорят также, что он кричал о каком-то невидимом враге, с которым хотел драться на дуэли[460]. Но чаще всего был довольно спокоен: закрывая глаза, он подбирал рифмы и сочинял стихи или просто мечтал. Однажды его приятельница, госпожа Леконт дю-Нуи, прислала ему виноград; он оттолкнул его, хохоча животным смехом, и крикнул несколько раз кряду: «Они из меди!»[461]. Бред его отражал, главным образом, манию преследования и манию величия.
Еще одна мысль осаждала его ум: явления растительного царства. Он часто гулял по саду или в парке, прилегавшем к дому; однажды он остановился перед клумбой, воткнул в нее палку и сказал слуге: «Посадим это здесь; на будущий год мы найдем здесь маленьких Мопассанов». Долгие часы наблюдал он цветы и деревья, погруженный в тайны этой непонятной жизни; под землей ему чудился шум зачатий, и он оплакивал порчу, причиняемую фантастическими существами земле: «Вот инженеры, — говорил он, — вот инженеры роют землю, инженеры копают»[462]…
У него бывали, однако, проблески сознания: он узнавал некоторых лиц. Его отец и мать никогда не приезжали в лечебницу. Но кое-кто из друзей, а именно — Альберт Казн Д’Анвер, Оллендорфф, Анри Фукье — посещали его систематически. Казн Д’Анвер, композитор, был самым верным из его посетителей: Мопассан узнавал его до конца и никогда не отпускал (даже в последнее посещение, всего за несколько дней до смерти), не сказав ему: «Кланяйтесь вашим, дорогой друг»[463]… Эта фраза была, разумеется, не более как механически повторяемой формулой; мы предпочли бы получить некоторые подробности о беседах больного. Наоборот, другой посетитель, Поль Арно, рассказывал, что когда он увидел Мопассана впервые, 13 января 1893 года, то на нем была смирительная рубашка, и он не узнал друга[464].
VII
Ги де Мопассан тихо скончался 6 июля 1893 года[465]. «Он угас, как лампа, в которой не хватило масла», — рассказывал один из сторожей. Его последние слова за несколько минут до смерти будто бы были: «Темнота, ах, какая темнота». Но подлинность такого прощания с жизнью, впрочем, можно оспаривать.
Хоронили его на третий день, 9 июля. Все друзья и почитатели Мопассана, литераторы и артисты присутствовали на похоронах. Эмиль Золя произнес речь на могиле друга. Он рассказывал о его жизни, которую сам Мопассан сравнил с метеором, о его быстрой славе, силе и здоровье его произведений, говорил о тонком юморе его острой мысли, о неустрашимой прямоте и честности его характера; затем в нескольких фразах набросал внезапную трагедию его болезни, неожиданное помешательство, непоправимый мрак; последние слова дышали верой в вечность этой славы:
«Пусть он спит покойным сном, купленным такой дорогой ценой, с полной верой в победоносное здоровье оставленных им произведений. Они будут жить, они заставят жить и его. Мы, знавшие его, сохраним в нашей душе его яркий и трагический образ. А впоследствии те, которые будут знать его только благодаря его произведениям, полюбят его за вечную песнь любви, которую он пел жизни».
Могила Мопассана находится на кладбище Монпарнас, в 26 секторе, недалеко от могилы Цезаря Франка. В 1895 году поднимался вопрос о перенесении его праха на кладбище Пер-Лашез и о постановке ему памятника по подписке; по настоянию его друга, Поля Оллендорффа, образовался комитет; город Париж должен был отвести землю рядом с могилой Альфреда Мюссе. Но госпожа Мопассан воспротивилась этому из уважения к памяти сына, чье презрение ко всем посмертным почестям она хорошо знала.
Она не могла помешать, однако, преданным друзьям выразить ему публично свое восхищение. Два памятника ему были воздвигнуты: один — в Париже, в парке Монсо (24 октября 1897 года), другой — на его родине, в Руане (27 мая 1900 г.). Открытие памятника в Руане было поистине нормандским праздником: несколько писателей, в том числе Ж.-М. де Эредиа и Анри Фукье, почтили память Мопассана от лица всей французской литературы. Гастон Ле-Бретон, председатель комитета, передал городу Руану скульптурное произведение Рауля Верле и Бернье: в Сольферинском сквере среди цветов и молодых деревьев показалось задумчивое лицо над гранитной стелой, украшенной символической ветвью яблони. Толпа друзей собралась выслушать ораторов, воскресивших перед слушателями воспоминания о его жизни. Присутствовали Жак Норман, Катюль Мендес, Эмиль Пувильон, Лео Кларти, Фаскель, Оллендорфф, Альбер Сорель, Огюст Доршен, Маркест… Между речами госпожой Морено было прочитано несколько стихотворений Мопассана: «Птицелов», «Открытие», «Дикие гуси». Одна и та же мысль как будто сопровождала эти проявления любви и поклонения: среди пейзажа и людей, которых он так любил, это был последний дар родного края одному из лучших своих сынов; нормандская душа трепетала в этих звучных фразах, в нежной музыке и в грациозных ритмах стихов. Теперь благодарная память окружила одним и тем же ореолом двух великих нормандцев, учителя и ученика — Флобера и Мопассана[466].
461
Книга А. Лумброзо. Нам представляется любопытным сблизить этот рассказ со странным заявлением, сделанным Мопассаном Жюлю Кларти в последние годы его жизни. Он говорил ему о «необходимости, в которую мы все были поставлены, перестать отведывать хотя бы одну кисть винограда, так как весь виноград во Франции отравлен серой». Он советовал ему не вкушать ни одной ягоды муската (Ж. Кларти, «Интимные заметки»).
462
А. Лумброзо. Эти подробности взяты нами из статьи Дьего Анжели, на которую мы ссылались выше; они заимствованы из записной книжки докторов Мерио и Гру.