Поль Нэве
ЭТЮД
Ги де Мопассан
«Я вошел в литературную жизнь, как метеор, и выйду из нее, как молния», — сказал Мопассан Жозе-Мария-Эредиа во время их последнего свидания, и эти слова, несмотря на их болезненную торжественность, довольно точно резюмируют краткую — десятилетнюю — карьеру писателя, который с плодовитостью мастера-профессионала творит стихи, новеллы, романы и путевые воспоминания, чтобы, в конце концов, преждевременно погибнуть в бездне безумия и смерти. Я постараюсь дать обзор этой сияющей, этой летящей жизни, пользуясь для этого цитатами из подлинных документов и неизданных писем. В апреле 1880 года в «Gaulois» появилась заметка о выходе в свет нового сборника рассказов «Меданские вечера»; в числе их был «Пышка», подписанный неизвестным тогда еще именем Ги де Мопассан; благодаря ему, все остальные рассказы прошли незамеченными: молодой писатель сразу завоевал себе имя.
Вскоре он богат и знаменит. Все его читают: буржуа и военные, коммерсанты и светские люди, юристы и финансисты; всякий находит у него описание знакомой, своей среды — семейный очаг, казарму, магазин, салон, зал суда, кулисы театра. Его любят и потому, что считают счастливым и здоровым. Никто не подозревает, что этот богатырь с загорелым лицом, широкой шеей и выпуклыми мышцами, о любовных похождениях которого ходит столько легенд, — болен и тяжело болен. Болезнь пришла к нему одновременно со славой, сопровождает его повсюду, ужасая и мучая, и уже не покинет его. У него появляются странные нервные припадки, с которыми он борется с помощью одурманивающих или анестезирующих средств. Он страдает ужасными мигренями и длительной бессонницей. Зрение начинает изменять ему, и знаменитый окулист говорит об аномалии и об асимметрии зрачков. Молодой человек, окруженный славой, втайне дрожит, преследуемый разнообразными «фобиями».
Между тем, читатель восхищен здоровой жизненностью обновленного искусства; все же, время от времени, он удивляется, встречая среди картин, дышащих жизнью и силой, странные отступления в область сверхъестественного, вначале в виде намеков, позже — более откровенные, яркие, доходящие до картин ужаса. Не предвидя ничего, читатель восторгается безошибочной интуицией автора, позволяющей ему исследовать все тайники поврежденного человеческого ума. Он не знает, что Мопассан сам переживает эти галлюцинации, он не знает, что этот страх живет в нем самом — страх, «который не вызывается ни опасностью, ни неизбежной смертью, но некоторыми ненормальными событиями при некоторых таинственных влияниях и неопределенных угрозах, страх страха, страх ощущения «необъяснимого» ужаса».
Кто впервые видел Мопассана в начале его литературной карьеры, испытывал легкое разочарование. Это был здоровый малый, небольшого роста, но хорошо сложенный, с большим лбом, каштановыми волосами, прямым носом, усами военного, широким подбородком и могучей шеей. Внешний вид, свидетельствовавший о силе и энергии, был, однако, грубоват и лишен тех свидетельств утонченности, по которым отгадываются качества ума и социальное положение, но руки были тонки и изящны, а под глазами лежали красивые тени.
Он встречал гостей с холодной любезностью начальника департамента, который из чувства долга выслушивает посетителей и покорно терпит их многословие. Много вежливости — никакой экспансивности. С бледной улыбкой он предоставлял возможность говорить, и его молчание смущало. Чувствовалось, что равнодушным взглядом он незаметно наблюдает. Время от времени он бросал фразу, как бы намеренно неопределенную и бесцветную. И, несмотря на его усилия, во всем сквозило глубокое равнодушие. Очевидно, ему не было дела ни до обмена словами, ни до собеседника, ни до самого себя.
Подобный прием действовал охлаждающе на молодых энтузиастов, привыкших к литературным интервью, во время которых Золя развивал в лирическом тоне свои смелые теории, а Доде щедро расточал живые образы и блестящие остроты. Речь Мопассана обычно состояла из банальностей и общих мест, — ни одного признания, ни одной откровенности; скупо храня свои впечатления, он никогда не обмолвился метким замечанием, не рассказал забавного анекдота. Похвала не выводила его из круга холодного равнодушия, и он оживлялся единственно для того, чтоб рассказать грубую шутку, как будто ему доставляло удовольствие шокировать и мистифицировать.