Он, кажется, с преднамеренным кокетством изгоняет психологию из своих рассказов; он не признает ее и будто не подозревает о ее существовании. Человечество, которое он изучает, подчиненное принципу детерминизма, не знает и не стремится узнать себя; его действующие лица мечутся, как импульсивные натуры, как истые французы, которые действуют скорее, чем думают. К чему же придумывать для них гипотетические мотивы поступков и сомнительные рассуждения? Автор сразу вводит их в круг событий, завязывается борьба, за которой он следит вместе с ними с ясной безмятежностью. Этот подход вполне применим к той орде дикарей, которая, по мнению автора, и представляет собой человечество; ничего другого не надо, чтобы показать этих антропопитеков и людей четвертичной эпохи, мечущихся за железными решетками, возбужденных блеском золота или половым инстинктом. Но сможет ли Мопассан применить свой метод тогда, когда он попытается приложить его к людям менее примитивным, более сознательным, если и не более нравственным?
Он не имеет соперника в построении композиции романов и новелл, гармонично распределяя в тексте действие и диалог и ловко скрывая от читателя, куда он ведет свое повествование.
Чрезвычайно добросовестный вначале, Мопассан со временем делается небрежнее. Продумав свой рассказ, записывает его без исправлений, почти машинально.
В действительности зрение и обоняние развились у писателя в ущерб слуху, который был мало восприимчив к музыке. Повторения, негармоничные созвучия не всегда шокируют Мопассана: в этом отношении он не унаследовал фанатизма своего великого учителя. Он не гонится за редким словом, не заботится о неологизмах и не испытывает мук, которые убили Флобера. Некоторые увидели в этом бесцеремонное отношение к языку и бросили Мопассану упрек в неправильности речи, но это не мешало совокупности этих «неправильных» фраз оставаться шедевром.
Но перейдем от формы к внутреннему содержанию и посмотрим, что скрыто за этими словами, вульгарными или изысканными, бесцветными или сверкающими, иначе — каково мировоззрение Мопассана. По справедливости он может быть назван величайшим пессимистом французской литературы. Он в высшей степени одарен той холодной трезвостью ума, которой отличалась французская молодежь, пережившая ужасы нашествия и национальный разгром 1870 года. К тому же он воспитывался на флоберовском «Воспитании чувства» («Education sentimentale») и верит в догмат «вечного, всеобщего горя».
Но пессимизм Мопассана имеет мало общего с меланхолией Шатобриана, лелеющего свою скорбь, с гордым протестом Виньи и замкнутой покорностью Леконта де Лиля. Скорее всего он находился под влиянием Шопенгауэра. Метафизика франкфуртского философа мало привлекает писателя; его интересует моралист, описывающий жизнь людей; непобедимая ирония и бессмертный сарказм «великого разрушителя мечты» восхищают его. Кажется, будто Шопенгауэр продиктовал ему формулу: «Видеть — это понимать, а понимать — это презирать». Правда, пессимизм Мопассана не подкрепляется философскими доказательствами, но он интересен яркостью подачи, которой Мопассан «подчеркивает» сказанное.
«Небо созналось в своем древнем обмане», — сказал Сюлли Прюдом. И Мопассан — атеист, подобно Стендалю и Мериме, но, далеко не разделяя их равнодушия, он ежеминутно осуждает Творца, в существование которого не верит, этого «Бога простаков, выдуманного страхом Смерти».
Природа — великая, слепая мать — полна презрения, жестокости и коварства. Порождать, чтобы убивать — вот ее закон. В наши дни, как и в древности, беспощадный рок тяготеет над людским стадом. Человек не изменился со времен, когда он обитал в жилищах нимф и убивал камнями диких животных. Цивилизация — заученная и выдуманная жизнь — своим вмешательством не изменила ничего; тщетно нагромождая условности и законы, она осталась иллюзорной маской, прикрывающей варварство и трещащей по всем швам под грубым натиском инстинкта. Напрасно она пытается опутать цепями дикого зверя, который в глубине своей тюрьмы рычит и бунтует: в нынешнем человеке — крестьянине, горожанине, дворянине или мещанине — Мопассан видит все того же первобытного человека, который на ферме, в конторе или в салоне помнит пещеру и леса. Несоответствие между его плотоядными аппетитами и искусственной моралью, навязанной ему правителями, политиками и судьями, породило постоянное лицемерие, которое делает его еще отвратительнее и опаснее.