(Из неизданного письма).
В другом месте он прибавляет:
«Я неспособен действительно любить свое искусство. Я слишком сужу его, слишком анализирую. Я слишком хорошо чувствую, насколько относительна ценность идей, слов и самого интеллекта. Я не могу не презирать мысль — так она слаба, и форму — так она несовершенна. Я имею слишком острое, ясное, неизлечимое сознание человеческого бессилия и усилий, приводящих только к жалким намекам».
(Из неизданного письма).
Наше единственное умственное наслаждение — ежедневно упражняться в своем отрицании, развлекаться богохульством и смеяться над вездесущностью глупости и смешным ничтожеством нашей жизни.
Есть только одно убежище, одно возвышенное утешение для философа и художника, стоящего выше толпы. Это — природа, которую нужно любить, не ожидая ничего от ее жестокого равнодушия.
Мопассан любит природу страстной физической любовью молодого фавна, он любит ее всем своим существом. Ее благоухания возбуждают его, ее ласки чаруют, он изнемогает в ее объятьях. Яркие краски опьяняют его, и большие деревья, огромные и мирные, переполняют его восхищением. Купанье доставляет ему «величайшее из дозволенных физических наслаждений».
Никогда не испытывая пресыщения, он жаждет видеть природу во всех ее формах. Вот почему он беспрестанно путешествует, надеясь найти уголок, где бы он мог полнее овладеть ею. Вначале он объезжает родную Нормандию, ее луга и омывающее ее море, потом изучает Сену. После Бретани, где высокие волны разбиваются о берег, Овернь с ее терпкими травами, выросшими на черной вулканической почве. Позже, наконец, его манят страны, сожженные солнцем — Корсика, Италия, Сицилия, — их большие открытые горизонты. Африка, родина Саламбо, ее пустыни привлекают его, в конце концов, солнце заливает его тело светом, «омывая темные уголки его души», и он сохранит волнующее воспоминание об этих жарких вечерах, когда воздух, казалось, был переполнен благоуханием растений и деревьев.
Впрочем, никогда, каково бы ни было зрелище, Мопассан не украшает литературным лиризмом свою физическую страсть; мысль не нарушает чувственного опьянения. Он просто испытывает «безумное желание поглотить ее или раствориться в ней». Бессмертная чаровница живет в его крови и одна доставляет ему блаженство забвения.
Вот почему он слепо повинуется ей и советует мудрым покоряться ее законам. Но пусть они не пробуют усложнять их моралью и пусть придерживаются сенсуализма Эпикура. Не нужно требовать от женщины чего-либо, кроме физического наслаждения.
Обережем сердце и ум от ненавистного «женственного», которого мы все равно никогда не узнаем и которое отделено от нас «непроходимой преградой». Но надо искать наслаждение во всех поцелуях и их разнообразии.
Философия Мопассана настолько же несложна, как и его взгляд на человечество. Его пессимизм превосходит простотой и глубиной все теории натуралистических писателей. Из всех своих современников он один судил и бесповоротно осудил человечество.
Все же и у него можно найти значительные противоречия; наиболее смущающее — это, без сомнения, его непобедимый страх смерти. Он всюду видит Смерть, он преследуем ею. Она является ему на горизонте пейзажа и на перекрестке дорог, и он вздрагивает от прикосновения ее костлявой руки.
Отчего гостья-утешительница внушает ужас материалисту, презирающему мир? Может ли он бояться вечного покоя или распадения случайной единицы?
Последователя Шопенгауэра пугает необъяснимое и страх таинственного, которых не могут уничтожить доводы рассудка. В нем живет инстинктивный животный страх смерти первобытного дикаря, и на некоторых страницах он дает нам описание такого кошмарного, такого панического ужаса, в сравнении с которым самые сильные места из «Радости жизни» Золя покажутся безмятежными. Тем не менее эти страницы принесли Мопассану новый успех. Терроризированный читатель втайне восхищается мужеством, с которым автор признается в слабости, свойственной всем, но всеми скрываемой.
С горьким наслаждением Мопассан прислушивается к бегу минут, приближающих нас к смерти, и предвидит неустранимые, непоправимые разрушения. Сожаления овладевают им без его ведома. Боясь будущего, ибо «будущее — это смерть», он обращается к прошедшему, идеализируя былую красоту и умершую любовь. Его преследует сожаление о взорах, которые он встретил когда-то, и о поцелуях, которые он мог бы вкусить. Он предпочитает воспоминания действительности и утонченно описывает грусть сердец, встретившихся слишком поздно, усталыми и бессильными, которые истощаются в попытках создать себе новую жизнь на обломках старой. Он в высшей степени владеет тем тонким и проникающим чувством, которое Флобер называет «горечью прерванных симпатий» и которое, вопреки собственной воле и «теории», глубоко трогает его.