Второе противоречие. Тот, нервы которого страдают от всякого соприкосновения с толпой, и который глубоко презирает человечество, — смотрит на одиночество как на величайшую муку жизни. И он жалуется на невозможность отдаться вполне, на то, что в глубине его существа остается «тайное Я, куда никто не может проникнуть».
«Увы! — сказал его учитель. — Все мы в пустыне. Никто никого не понимает, и, что бы мы ни делали, каковы бы ни были порывы наших сердец и призывы наших уст — мы всегда будем одиноки!»
Во всяком случае, пессимизм Мопассана логичен, приводя его, как и Шопенгауэра, к жалости. Многие почитатели автора не согласятся со мной: принято считать его безжалостным. Но вникните в самую сущность его сюжетов, и вы найдете эту жалость на каждой странице, независимо от воли автора, который не старается вызвать или тем более проповедовать ее.
Тот факт, что она остается незамеченной многими, находит свое объяснение в том, что эта жалость имеет весьма мало общего с жалостью в ходячем смысле слова. Она философски высокомерна и лишена всякого «антропоцентрического» характера. Она обнимает мировое страдание, и даже, по правде говоря, человек — лицемерное и лукавое двуногое — наименее вызывает ее. Мопассан готов помочь всем жертвам физических несчастий, социальных жестокостей и преступных случайностей жизни, но он жалеет их не уважая, и держится от них на известном расстоянии. Наоборот, животные, к которым Евангелие отнеслось презрительно, вызывают в нем чисто буддийскую нежность. Когда он жалеет животных, стоящих выше нас, их палачей, когда он жалеет все «элементарные существа», растения и деревья, он дает волю своему сердцу. Его сострадание ко всему, что живет в несчастий, борется бессознательно, «страдает и умирает молча», не имеет границ. И если он с необычным лиризмом оплакал мисс Гарриэт, то это потому, что бедная неудачница, подобно ему, любила одинаковой любовью «все предметы, все живые существа».
Таковым представляется мне Мопассан — рассказчик, писатель, философ. Прибавлю еще черту: он совершенно лишен критического таланта. Когда он старается построить теорию, с удивлением встречаешь у этого реалиста нерешительность мысли и слабость аргументации. Этюд, который он написал о Флобере, «старом покойном учителе, несказанным образом завладевшем его сердцем», не ярок и бессвязен. И позже находишь ту же слабость изложения и доказательства в его очерке «Об эволюции романа», в предисловии к роману «Пьер и Жан», в его «Салонах», которые не стоит перечитывать.
Зато он в высшей степени обладает даром творить, таинственным и интимным, действующим как бы независимо от его воли. В силу этого дара он господствует в литературе и будет господствовать до того дня, когда пожелает «стать литературным». Много раз радовался он и плодовитости, которую развивает в нем «могучая земля, опьяняющая мозг через зрение и обоняние». Он испытывает влияние времен года и пишет из Прованса: «Во мне бродят соки. Весна при первом пробуждении будоражит всю мою природу растения и заставляет меня давать те литературные плоды, которые зарождаются во мне, сам не знаю как» (из неизданного письма).
Метеор сияет в своем апогее. Все восхищаются им и прославляют его. Он гениален.
Но пришел день, когда эта мраморная невозмутимость смягчилась при соприкосновении с жизнью и страданием. Уже в первом его романе «Монт-Ориоль» сквозит необычная нежность, которая будет усиливаться в последующих его произведениях. В конце этого романа Мопассан неожиданно теряет интерес к своему сюжету о возникновении города вокруг целебного источника и всецело отдается описанию горя одного из эпизодических действующих лиц, горя госпожи Андермат, которую покинул Поль Бретиньи. Живописная комедия, где действовали купальщики и шарлатаны, крестьяне и спекулянты, превращается в любовную драму.
Автор уделяет особое внимание покинутой любовником молодой светской даме и испытывает странную и глубокую жалость к ее несчастью, правда, жестокому, но все же банальному. Любовник «Марокки» и «Хозяйки» исследует эту хрупкую душу и находит в ней благородные черты, незамеченные прежде, покорность, трогающую его. Еще неловко, но с чарующей нежностью, он старается залечить рану, усыпить страдания своей героини.