(Из неизданного письма).
Иначе обстояло дело с романом «Наше сердце». Автор должен был заметить, что его метод неприменим для создания образа госпожи де Бюрн; эта сдержанная и благородная душа требовала других комментариев, нежели сестры Рондоли; по неволе ему пришлось употребить непривычное для него орудие психолога-аналитика, и оно плохо слушалось его.
В обоих романах выделяется один характер, тщательно изученный и мастерски обрисованный, и это — сам Ги де Мопассан.
Его чудесные качества рассказчика — умение сгруппировать факты и сохранить единство впечатления — слабеют; ему как бы не по себе в чуждой сфере, он отдаляется от французских традиций, подпадает под чуждое ему влияние северных писателей с их таинственным мистицизмом.
Тем не менее в обоих романах мы встречаем много поразительных страниц, и они привлекают нас в смутные часы нашей жизни. Все же можно сказать, что, потеряв невозмутимость, автор потерял и гений, а сохранил лишь увлекающую, художественную виртуозность.
Наконец, Мопассан должен уступить настоятельной потребности высказать свои томления и свои страдания: он начинает говорить от первого лица, не прикрываясь более своими персонажами. И великолепный монолог превращается в шедевр — «На воде». Когда ужасная болезнь все ближе и ближе подступает к нему, и вечная ночь готова окутать его своим покровом, он покидает Париж и ищет последней иллюзии у залитых солнцем берегов Средиземного моря.
В одну из этих поездок он пишет «На воде» — свое завещание, свою исповедь; он завещает свои последние мысли тем, которые будут жить после него, и говорит последнее прости всему, что любил. «На воде» — выражение крайнего пессимизма — навсегда займет место рядом с Вертером и Рене, Манфредом и Оберманом.
Затем великий писатель вступает в мрачное преддверие смерти — безумие. Неоспоримые симптомы общего паралича присоединяются к неврастении. Мопассан неузнаваем. Те, которые, подобно мне, встретили его, исхудалого и дрожащего, в дождливое ноябрьское утро, когда в Руане открывали памятник Флоберу, едва узнали его. Я никогда не забуду это лицо, измененное страданием, эти большие глаза, в которых застыл ужас затравленного зверя и протест против несправедливости жестокой судьбы.
Болезнь быстро прогрессирует и доставляет ему утонченные страдания, так как, несмотря на припадки мании преследования и перемежающиеся периоды возбуждения и угнетения, он в течение долгих месяцев сохраняет полное сознание, позволяющее ему присутствовать при зрелище собственного медленного разрушения.
Мопассан переезжает в Канн, живет по соседству с матерью. Он читает медицинские книги и, вопреки очевидности, упорно приписывает свои страдания «ревматизму, локализованному в мозгу», схваченному среди туманов Сены.
Временами он испытывает несбыточные надежды:
«В настоящую минуту солнечное тепло проникает в мои окна! — пишет он. — Отчего же я не могу вполне предаться счастью этого ощущения? Собаки, которые воют, хорошо передают это состояние. Это печальная жалоба, которая не обращена ни к кому и никогда ничего не высказывает, бросая ночи крики тоски, которые мне хотелось бы издавать. Если бы я мог, я пошел бы на большую равнину или в глубину леса и там, в темноте, выл бы целыми часами. И я думаю, что это облегчило бы меня».
(Из неизданного письма).
Напрасно он старается работать — он не может, и мысль о самоубийстве возникает в его мозгу. Между тем, дни бегут, и в июне он в состоянии поехать полечиться в Дивонн. После очень характерного периода оптимизма, он неожиданно приезжает в Шампель и поражает всех окружающих ужасающими приступами безумиями. Однажды вечером, когда он чувствует себя лучше, Мопассан хочет прочесть поэту Доршену начало своего романа «Angélus», который, по его мнению, будет его шедевром. Когда он кончил — он заплакал. «И мы все плакали, — говорит Доршен, — увидев, сколько гения, нежности и жалости оставалось еще в этой душе, которая никогда больше не сможет высказаться…»
В конце сентября он возвращается в Канн, но час окончательного разрушения, предсказанный доктором, пробил. Он бродит, как затравленный зверь, посещает все места, которые объездил и обошел в прежние времена, и подолгу смотрит на них помертвевшим взглядом.
Он сам предсказывает свой близкий конец, и в его последних письмах, усеянных ошибками, пропусками и повторениями, слышится крик ужаса, мольба о помощи утопающего: