— Заверните ее в одеяло, — приказал комиссар Иенсен, — и поскорей.
Она повернулась к нему резко, молча, испуганно. Правая щека у нее была красная и помятая от подушки, черные, коротко остриженные волосы сбились в ком.
А Иенсен вышел в другую комнату. Гитарист по-прежнему сидел на подоконнике. Женщина плакала, пронзительно, взахлеб, и, должно быть, сопротивлялась, но все это заняло очень немного времени. Минуты через две полицейские одержали победу и увели ее. Иенсен заметил время по часам.
— Неужели это было так необходимо? — спросил мужчина, не вставая с подоконника.
Голос у него был звучный, но неуверенный, и руки дрожали.
— Значит, это вы написали письмо? — спросил Иенсен.
— Ну да, я же сознался. И давно сознался, черт побери.
— Когда вы его отправили?
— В воскресенье.
— В какое время дня?
— Вечером. Точно не помню.
— До девяти или после?
— По-моему, после. Я же вам сказал, что не помню точно.
— Где вы составляли письмо?
— Дома.
— Здесь?
— Нет, у родителей.
— На какой бумаге?
— На обыкновенной, белой.
Голос его обрел твердость, он даже взглянул на Иенсена с некоторым пренебрежением.
— На бумаге для машинки?
— Нет, получше. На обрывке какого-то диплома.
— А где вы его взяли?
— Известно где — в издательстве, их много там валяется. Сотрудники, которые уходят по собственному желанию или получают под зад коленкой, награждаются перед уходом такими дипломами. Описать, как он выглядит?
— Не стоит. Где вы его нашли?
— Вам говорят, в издательстве.
— А точнее?
— Ну, валялся он, валялся, понимаете? Наверно, брали его для образца или еще зачем-нибудь.
— На столе?
— Может, и на столе. — Он задумался. — А может, на полке, не помню.
— Когда это произошло?
— Несколько месяцев назад. Хотите верьте, хотите нет, но я почти ничего не помню. Вот ей-богу. Одно могу сказать: не в этом году.
— И вы взяли его с собой?
— Да.
— Для шутки?
— Нет, я думал устроить хорошенький бенц.
— Что устроить?
— Ну, бенц. Это тоже вроде шутки. Выражение старое.
— А какой именно шутки?
— Да мало ли какой! Подписаться выдуманной фамилией, приклеить на первой странице голую девку и отправить какому-нибудь идиоту.
— А когда у вас возникла идея написать письмо?
— В воскресенье. Делать было нечего. Я и решил устроить у них небольшой переполох. Только ради забавы. Я даже и не думал, что они всерьез этим займутся.
С каждой минутой голос его становился тверже и уверенней. Но вдруг он просительно добавил:
— Ну откуда я мог знать, что начнется такая петрушка? У меня и в мыслях не было.
— Каким клеем вы пользовались?
— Своим собственным. Обычный клей.
Иенсен кивнул.
— Покажите мне ваше удостоверение личности.
Тот достал его сразу. На удостоверении стояло шесть красных пометок, все перечеркнуты синим.
— Задерживать меня не к чему. Я и так уже три раза подвергался принудительному лечению.
Иенсен вернул ему документ.
— А она нет, — добавил гитарист и кивком головы указал на дверь соседней комнаты. — Если разобраться, вы сами и виноваты во всем. Мы вас дожидались с прошлой ночи, а чем еще прикажете заниматься, пока ждешь? Терпеть не могу сидеть без дела. Бедная девочка.
— Она что, ваша невеста?
— Пожалуй, так.
— Она здесь живет?
— Обычно. Она правильная девка, душевная, только возни с ней много. У нее немножко устаревшие взгляды. А уж темперамент — прямо вихрь, если только вы понимаете, что я имею в виду.
Иенсен кивнул.
— Скажите, если бы дядя… если бы они не были так снисходительны и не сняли иск, о каком наказании могла бы идти речь?
— Такие вещи решает суд, — ответил Иенсен. И закрыл блокнот.
Его собеседник достал сигарету, закурил, спрыгнул с подоконника и стоял теперь, бессильно привались к стене.
— Иногда вытворяешь черт-те что, — пробормотал он. — Счастье еще, что мне везет в жизни.
Иенсен спрятал блокнот в карман и поглядел на дверь.
— А перед тем как наклеить буквы, вы рвали газету?
— Ну, разумеется.
— И вырывали из нее буквы?
— Да.
— А не вырезали? Ножницами?
Гитарист быстрым движением потер переносицу, затем провел пальцами по бровям, наморщил лоб и только после этого ответил:
— Точно не могу сказать…
— А вы попытайтесь.
Пауза.
— Не припомню.
— Откуда вы отправили письмо?
— Отсюда. Из города.
— Точнее.
— Ну, сунул в какой-то ящик.
— Точнее. Где он находится?
— А я почем знаю?
— Значит, вы не знаете, где вы опустили письмо?
— Сказал ведь, что в городе, а где точно, я не помню.
— Значит, не помните?
— Смешно было бы запоминать такие глупости. В городе полно почтовых ящиков, верно ведь?
Иенсен не ответил.
— Верно ведь? — переспросил гитарист, повышая голос.
— Верно, верно.
— Вот видите.
— Но зато вы, конечно, помните, в какой части города это произошло?
Иенсен рассеянно поглядел в окно. Гитарист пытался поймать его взгляд, но успеха не имел и потому, чуть наклонив голову, ответил:
— Представьте себе, что не помню. А разве это имеет какое-нибудь значение?
— Где живут ваши родители?
— В восточной части города.
— Может быть, и письмо вы опустили неподалеку от их дома?
— Не знаю, слышите! Не все ли равно, где я его опустил?
— А может быть, в южной части?
— Да, черт возьми. То есть нет, не знаю.
— Где вы опустили письмо?
— Не знаю, черт подери, не знаю! — истерически выкрикнул гитарист и, внезапно оборвав крик, с шумом вздохнул. Потом после небольшой паузы сказал: — Я в тот вечер гонял по всему городу.
— Один?
— Да.
— И вы не помните, где вы опустили письмо?
— Не пом-ню. Сколько раз надо повторять, что я не помню?
Он встал и принялся расхаживать по комнате мелкими, торопливыми шажками.
— Не помните, значит?
— Нет.
— Итак, вы не знаете, в какой ящик вы опустили письмо.
— Не-ет! — закричал он, больше не владея собой.
— Одевайтесь и следуйте за мной, — приказал Иенсен.
— Это куда еще?
— В полицию, в шестнадцатый участок.
— А вас не устроит, если я просто… просто запишу все это на бумаге? Завтра утром? У меня… у меня были другие планы на сегодняшний вечер.
— Нет.
— А если я откажусь следовать за вами?
— Не имеете права. Вы арестованы.
— Арестован? Да как вы смеете, черт вас подери! Они взяли иск обратно. Ясно вам? За что я, спрашивается, арестован?
— За дачу ложных показаний.
По дороге ни тот, ни другой не проронили ни слова. Арестант сидел на заднем сиденье, и Иенсен мог наблюдать за ним в зеркало, почти не поворачивая головы. Арестант заметно нервничал. Щурился под очками, моргал, а когда думал, что за ним не наблюдают, грыз ногти.
Иенсен заехал во двор и отогнал машину к дверям подвала. Потом вылез из машины и провел арестованного мимо регистрационного стола, мимо камер, где за блестящими решетчатыми дверями сидели пьяницы — одни плакали, другие поникли в тупом оцепенении. Иенсен распахнул последнюю дверь и очутился вместе со своим подопечным в ярко освещенной комнате. Потолок здесь был белый, стены и пол тоже, а посреди комнаты стояла скамейка из белого бакелита.
Арестант оглянулся вызывающе и в то же время растерянно и опустился на скамью. А Иенсен вышел и запер за собой дверь. У себя в кабинете он снял трубку, набрал три цифры и сказал:
— Срочно направьте следователя в камеру-одиночку. Речь идет о ложных показаниях. Обвиняемый должен в этом сознаться,
Иенсен повесил трубку, достал из нагрудного кармана белую карточку, выложил ее на стол и тщательно нарисовал в левом верхнем углу маленькую пятиконечную звездочку. Потом с не меньшим тщанием заполнил такими звездочками целую строку. Ниже последовала строка шестиконечных звезд, маленьких, одинакового размера. Доведя свой труд до конца, он подвел итог. В общей сложности он нарисовал одну тысячу двести сорок две звезды, из них шестьсот тридцать три пятиконечных и шестьсот девять шестиконечных. Изжога начала донимать Иенсена, к ней присоединились желудочные спазмы. Он развел щепотку соды и залпом выпил ее. Со двора доносились вопли и прочие шумы, там явно разыгрывалась баталия, но Иенсен даже не подумал выглянуть в окно.