В сгущающейся мгле задумчивого часа,
Затерян средь толпы, внимаю в забытьи
Я мирным возгласам старинной ектеньи,
Рыданью дискантов и мягким вздохам баса.
Навис кадильный дым; огни иконостаса
Мерцают сквозь его топазные струи.
Развеялись, ушли тревожных дум рои,
На сердце тишина пред кротким Ликом Спаса.
Мне ясно слышится призыв издалека:
«Придите все ко мне, чья ноша здесь тяжка,
И бремя легкое вас научу подъять Я».
Благословенье шлет простертая рука
С кровавой язвою позорного распятья…
И ясен жизни смысл. И сладостна тоска.
«В обрядном пламени дотла…»
В обрядном пламени дотла,
Курясь, истаяла смола,
Лишь дышит дым благоуханный:
Поэт угас, но стих чеканный
Звенит, как Вечному хвала.
Неизбежная встреча
Почти бегом, слуга купца
Вернулся с площади Багдада;
Дрожит, как лист; в чертах лица
Следы душевного разлада
И страх тупой в блужданьи взгляда.
«Сейчас, в базарной толкотне,
Я встретил Смерть… И по спине
Озноб прошел, как от мороза:
В ее оскале мертвом мне
В тот миг почудилась угроза.
О, господин, спаси меня!
Будь благ, не выдай грозной каре, —
Ссуди мне доброго коня:
Я ускачу и к склону дня
От Смерти утаюсь в Самарре». —
Оседлан конь. Тайком, как вор,
В глухой проулок за ограду
Слуга провел коня по саду,
Вскочил, и вмиг во весь опор
Скакун помчался по Багдаду.
Едва в пыли исчез беглец, —
Взяла хозяина досада:
— «Взгляну на Смерть!» — решил купец
И из конца прошел в конец
По пыльной площади Багдада.
Толпа сновала. Слитный гул
Гудел торговою заботой;
Кипела жизнь… Вдруг сзади кто-то
Купца невежливо толкнул:
Он обернулся с неохотой.
И что ж? Явилась Смерть ему,
С косой в руке, без покрывала.
— «Скажи, — спросил он, — почему
Угрозой мертвого оскала
Ты моего слугу стращала?»
— «Стращала?! Нет! — в ответ она. —
Я лишь была удивлена,
Что он в Багдаде на базаре,
Когда нам встреча суждена
Сегодня под вечер… в Самарре».
Тао
«На днях, заворожен дремотною волшбою,
Себя увидел я лазурным мотыльком:
То я на солнце млел, то реял над цветком,
То незабудкою прельщался голубою.
Всецело был сроднен я с новою судьбою,
И так был мой удел мне близок и знаком,
Что я совсем забыл о жребии людском…
Но вдруг, преобразясь, стал вновь самим собою.
И вот томится ум загадкою двойной:
Тогда ли, человек, я верил в сон ночной,
Что был я бабочкой с ее коротким веком,
Теперь ли, под листком забывшись на весу,
Я грежу, мотылек, что стал я человеком?..»
Так говорил друзьям великий Чуанг-Тсу.
Апостол
Вечный Рим, словно кровью, закатом окрашен.
Жертвы жаждущий крест угрожающе страшен;
Жены плачут, мужи обуяны тоской.
Но торжественно старец, без страха и скорби,
Светлый символ креста знаменует рукой,
С тихим шепотом: — «urbi et orbi». —
«Свод листвы роскошней малахита…»
Свод листвы роскошней малахита,
Ярче бронзы светится кора,
А трава богаче перевита,
Чем узор молельного ковра.
Это — храм. В его тиши охранной —
Близ Творца творение и тварь:
Каждый странник может невозбранно
Здесь воздвигнуть свой простой алтарь.
И, забыв, как праздную тревогу,
Вечный спор о Ликах Божества,
Своему Неведомому Богу
Принести бесстрашные слова.
С немецкого («Угрюмый человек с всегда печальным взором…»)
«Угрюмый человек с всегда печальным взором, —
Ромашки в тишине шептали мне, — постой,
Бродя, как тень, в тенях, играющих узором,
Ты насмерть топчешь нас в ковре травы густой».